Кладовка с ментальным хламом — @дневники: асоциальная сеть

понедельник, 27 января 2014

03:44

28 мая 1942 г.

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

достижение цели

@темы: тексты

URL

воскресенье, 26 января 2014

02:42

28 мая 1942 г.

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

еще чуть-чуть длинного дняОчень быстро на Рейчел перестали обращать внимание, она сидела очень тихо, стараясь слиться с бледно-зеленой больничной стеной, не хотелось ни вопросов, ни ненужных объяснений ни с кем из присутствующих. Сил осталось очень мало, и она знала, что нужно их беречь.
Прошло какое-то время. Кажется, девушка задремала, в тот момент она не могла бы точно сказать, в каком состоянии находится и что из происходящего происходит на самом деле. Когда она снова открыла глаза, рядом с палатой остались только Лина, Бальдур и она сама. В коридор из белой двери вышел пожилой доктор в белом халате, его лицо было мучнисто-белого цвета, как будто болен был он сам.
- …стабильное… без сознания…
Рейчел часто заморгала, пытаясь сосредоточиться на том, что он говорил. Пересохшие глаза слезились и упрямо пытались снова закрыться, где-то в голове тихо, едва различимо звучала грустная напевная колыбельная. Девушка встряхнула головой, резкое движение отдалось камертонным звоном в ушах. Лина спросила доктора о чем-то, в ее голосе, как показалось Рейчел, звучали холодные стальные ноты, от него гул в голове усиливался, становясь болезненным.
- Я сообщу вам, если он придет в сознание, фрау Гейдрих.
Доктор открыл ведущие в эту часть этажа двери, на мгновение взгляду Рейчел открылся коридор, который из-за окна в конце показался ей бесконечным туннелем, наполненным невыносимо ярким светом, и ушел. Через некоторое время уехала Лина, попрощавшись с Ширахом. Бальдур посидел какое-то время, глядя прямо перед собой в голую стену и хмурясь, потом мягко коснулся руки Рейчел. Она вздрогнула, возвращаясь к реальности.
- Что?..
- Вы останетесь здесь?
Она молча кивнула, упрямо сжимая губы, предвидя и боясь уговоров уйти из больницы, слов о том, что сидеть здесь бессмысленно и не нужно. Их не последовало, Ширах только тоже кивнул в ответ.
- Я вернусь завтра. Надеюсь, ему станет лучше. Я остановился в гостинице Тршиска, попросите позвонить мне, если до этого времени что-то изменится, хорошо? – он говорил тихо и ласково, как если бы обращался к маленькому ребенку. – Вы выглядите измученной, Рейчел. Попробуйте поспать сегодня.
- Поспать? – девушка подавилась нервным смешком, Бальдур пожал плечами.
- Лично я буду пытаться. До завтра, - он легко пожал ее безвольно лежащую на коленях руку, поднялся со скрипнувшего стульчика и тоже ушел. Рейчел осталась одна. Несколько минут она, как Ширах до этого, рассматривала стену, удивляясь, какой неровной казалась глянцевая краска на ней и в какие причудливые узоры складывались эти неровности. Коридоры больницы были забиты охраной, она успела заметить это, пока шла вместе с Бальдуром на третий этаж, где разместили Его, но в рекреации, отделенной от остальной части здания двустворчатыми дверьми, за которыми стоял стол дежурной медсестры, не было ни одного человека в форме. А еще там было очень тихо, настолько, что казалось, весь мир уснул или умер.
Рейчел поднялась на ноги, покачнулась и ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть. Восстановив равновесие, она подошла к двери палаты, дотронулась до прохладного крашеного дерева рукой. Хотелось толкнуть дверь и войти, но ровно в этот момент вся ее решительность, державшая ее на ногах уже два дня, куда-то делась. И, как будто кто-то шепнул ей на ухо «Теперь можно», она села на пол, прислонившись к двери спиной, закрыла глаза и заплакала.

@темы: тексты

URL

суббота, 25 января 2014

03:48

27-28 мая 1942 г.

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

до сновТо лето помнилось как страшное, помнилось как дурной сон, от которого пытаешься избавиться, ворочаясь в кровати, но он, как болото, затягивает обратно и, задремав, снова погружаешься в мутную трясину. Нереальными и невозможными казались произошедшие события, начавшиеся в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое мая и завершившиеся только в августе. Хотя Рейчел не была уверена, что случившееся в конце лета было финальной точкой в этой истории. Интуиция и сны говорили, что это только начало. И было страшно, очень-очень страшно. А к первому снегу все забылось, будто и не было полного слез и тревог лета.
Когда покушение на Гейдриха, которого Рейчел наивно и бестолково попыталось предупредить, все же состоялось, она узнала об этом, только придя на предполагаемое место нападения. Там она увидела пострадавший от взрыва автомобиль и толпу встревоженных, гудящих, как рой ос, людей в черной форме. Она стояла в нескольких десятках шагов от них, держась одной рукой за чугунную решетку, идущую вдоль трамвайных путей, и уже тогда думала, что все это просто сон. До нее доносились обрывки фраз, но бессонная ночь и незнакомое ей до того момента состояние звенящих до гула в голове нервов не давали собрать содержащуюся в них информацию хотя бы в подобие целого. Дальше было что-то вроде провала в памяти. Наверное, Рейчел все же расслышала и поняла что-то, потому что она пошла к больнице, куда отвезли его, Его. Тогда впервые она осознала, как думает о нем. На письме это можно было бы обозначить разве что заглавной буквой, в мечущемся сознании девушки это было что-то огромное, вмещающее в себя одновременно все, все аспекты ее жизни, чувства, мысли, устремления. Вне Его не было ничего.
У ворот больницы была выставлена охрана. И снова Рейчел стояла в стороне и смотрела на то, как проезжают машины, снуют туда-сюда люди в форме и в гражданской одежде. У нее не было шансов попасть внутрь, в мире, где спрашивали имена и проверяли документы, ее не существовало. Она простояла неподалеку весь день, ночью ушла в соседний сквер и задремала там, свернувшись клубочком на скамейке, чтобы утром снова вернуться к больнице. Все происходило как в бреду, Рейчел потеряла представление о времени и реальности и почти очнулась, только увидев выходящего из машины Бальдура фон Шираха. В любом другом состоянии она едва ли решилась бы окликнуть его, но тогда терять ей было совершенно нечего.
- Герр Ширах! – позвала девушка, подходя ближе. И, как будто эта сцена была кем-то срежессирована и спланирована заранее, Бальдур обернулся на ее тихий голос, сначала нахмурился, а потом, когда он узнал ее, красивое лицо разгладилось, гауляйтер Вены улыбнулся своей неизменно солнечной улыбкой.
- Рейчел! Почему вы… и в таком виде?.. – два вопроса, один без конца, а другой без начала, повисли в воздухе.
- Проведите меня к Нему. Пожалуйста! – она смотрела умоляюще, на секунду испугалась, что вот сейчас просто сядет на асфальт и расплачется, но не успела - Ширах протянул ей руку, ладонь у него была мягкой и приятно теплой. Кто-то настоящий и живой, впервые за два безумных дня.
- Пойдемте. Потом расскажете, в чем дело, - Рейчел мысленно поблагодарила кого-то наверху за то, что Бальдур Ширах относился к Нему достаточно трепетно, чтобы понять или хотя бы вообразить, что понимает ее состояние, и не стал задавать лишних вопросов. Он положил руку девушки на сгиб локтя и уверенно вошел вместе с ней в прохладный холл здания, бросив несколько опешившей охране какое-то небрежное объяснение.
В коридоре на выстроившихся вдоль стены казенных неудобных стульях не было свободных мест. Рейчел еще заметила, как гневно сверкнула глазами при виде ее Лина, Его жена, а в следующую секунду все ее внимание оказалось приковано к белой двери с матовым стеклом.

@темы: тексты

URL

пятница, 24 января 2014

01:58

август 1942 г.

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

сныАвгустовские дни наполнены душным червонно-золотым светом, ленивы и сонны, все, что происходит, происходит словно бы не взаправду, каждое утро не выходит проснуться, каждый вечер с приближением темноты кажется, что поток пыльно-солнечно мути, до края наполняющий день, уходя, тянет вместе с собой куда-то. Жара оборачивается влажно болотной прохладой, теплое марево – туманом, в котором расплываются зыбкие контуры домов, очертания деревьев. В яблоневом саду на склоне черного холма пахнет гнилью и переспелыми яблоками, которые неприятно хрустят под ногами, будто ломающиеся раковины моллюсков. Никто здесь не собирает плоды, которые каждый день сбрасывают с отяжелевших ветвей усталые деревья, только ночью бродит между искривленными стволами женщина в белом платье, изредка поднимает с земли яблоки, касается губами покрытой матовым воском ярко-красной кожуры и кладет плоды обратно на землю.
А ночные улицы города предательски путаются, мостовая почти ощутимо взбрыкивает под ногами, когда мужчина, идущий едва касаясь рукой еще хранящих дневное тепло стен домов, пытается повернуть туда, где в проходах и переулках виден возвращающий городу его строгие дневные очертания свет фонарей, заставляют его идти дальше в темноту, кружить на одном месте, обходя в который раз по кругу дом с нарисованной над дверью ящерицей, запинаться, едва не падать, терять, терять последние смутные представления о направлении. Скоро не останется ни права, ни лева, ни верха, ни низа. И только далеким ориентиром мелькает где-то впереди в мутной дымке детский силуэт: ореолом окружают голову светлые волосы, слышится, отдается эхом от покачивающихся, как в бреду, стен звонкий и встревоженный голос.
Она сидит на замшелом камне, перебирая в тонких пальцах конец длинного пояса, сплетенного не то из длинных стеблей осенних трав, не то из струящихся прядей чьих-то светлых волос, на конце прядей две ярко-зеленых бусины, в темноте так похожие на все еще зрячие глаза. Ее собственные глаза закрыты, она смотрит сейчас чужими сквозь сплетение ветвей деревьев, сквозь стены и сквозь темноту. Смотрит, как тот, кого она зовет, уходит все дальше от мира живых, завлеченный мороком, безумной надеждой, отчаянным сожалением. Чужие глаза видят этот город куда лучше, чем ее собственные, уставшие, отвыкшие смотреть за века долгого сна. Она знает, что через несколько минут или несколько часов, что для нее в сущности не имеет значения, устав бороться со смыкающимися в кольцо тропинками и обманчивыми призраками леса, он встанет перед ней и попросит отдать то, на что уже не имеет права. Она выпускает конец пояса, позволяя ему гибкой лентой скользнуть между пальцев и лечь на влажную от вечерней росы траву. Мигают и засыпают, погаснув, украшающие его зеленые камни. Она, поднявшись, обходит кругом поляну, на которой трава вырастает выше, чем где-либо еще в этом проклятом городе, досыта напиваясь пролитой когда-то в землю кровью, поднимает с земли кривую толстую ветку и острыми ногтями, напоминающими больше звериные когти, выцарапывает на ней нелепое подобие человеческого лица. Дует в глаза получившемуся уродцу, и глубокая царапина, заменяющая ему рот, кривится в улыбке. Она улыбается в ответ, довольная тем, что сделала, берет ветку в руки, как будто это ребенок, укачивает и начинает тихо напевать заунывный, тоскливый мотив, в котором никто уже не опознает когда-то бывшую известной всем жителям города погребальную песню.
Мужчина, приведенный тенями и отзвуками голосов из сонного, защищенного людским неверием города, в только начавший просыпаться лес, слышит, как далекий детский голос сменяется странным пением, но остановиться он уже не может. Ноги сами несут его навстречу какой-то неведомой силе, сотворившей наяву или во сне этот лабиринт звуков и тропинок. Она улыбается, зная, что ее ожидание наконец-то закончилось.

@темы: тексты

URL

четверг, 23 января 2014

03:28

Прага - 03-04.1944

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

Пианистический скандал. Начало

@темы: тексты

URL

среда, 22 января 2014

01:46

Украина - 02.1944 (продолжение)

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

как выглядит счастьеЕще одна неделя. Я старалась как можно реже выходить из комнаты и как можно меньше попадаться на глаза Карлу, Оксане и Ему. Привезенные книги и журналы подошли к концу, заканчивался и Вольтер, которого я читала с огромным трудом, скорее угадывая, чем узнавая смысл французских слов. Французского я почти не знала – давным-давно в детстве, когда моя мать в очередной раз поправляла здоровье на севере Италии, в том городке, где мы тогда жили, у меня была знакомая, говорившая по-французски, сейчас я уже не помню, но, кажется, они были из Швейцарии. Она научила меня нескольким фразам и паре десятков слов, а потом писала французские письма, над которыми я часами сидела уже в Вене, разбирая со словарем каждое слово и спрашивая у дедушки, если совсем не могла понять, о чем речь. Что-то в голове все-таки осталось. В любом случае, мне было важно не содержание книги, а возможность убить время.
Темнело рано, часов в доме, кажется, не было вообще, я с моим непостоянным режимом дня совсем потерялась здесь во времени. Казалось, когда мы вернемся, выяснится, что в реальном мире, в Праге и Берлине, прошло уже несколько лет, что о нас все забыли, давно считают мертвыми. Иногда я смотрела на пышные пироги с узором из косичек и листьев по краю и вспоминала истории, в которых писали о том, что в царстве духов нельзя брать в рот никакой еды. Здесь еды было столько, словно она, правда, нужна была затем, чтобы мы забыли, кто мы и куда должны вернуться.
В дверь постучали.
- Да, - раздраженно ответила я на стук.
- Опять не в духе? – ко мне заглянул Карл – Можете радоваться, там вам привезли ваше долгожданное фортепиано и настройщика. Он говорит, что часа через полтора закончит.
- Фортепиано? – я тут же позабыла о Вольтере, собственном плохом настроение, осточертевшей мне зиме и Украине и собственном нежелании видеть живых людей. Брошенная на кровать книжка захлопнулась, я еще успела подумать, что ни за что не найду потом, на каком месте остановилась, но это было совершенно неважно. Я устремилась в комнату, где разместили привезенный инструмент.
По соседству с печкой и деревянной мебелью черное лакированное фортепиано смотрелось нелепо. Верхняя крышка была открыта, пожилой мужчина, чем-то похожий на моего последнего преподавателя сольфеджио, такой же седой и щуплый, в огромных нелепых очках, склонился над струнами и аккуратно подкручивал вирбеля. Я замерла в дверях, почти благоговейно наблюдая за этим процессом, всегда вызывавшим у меня восхищение. Я умела играть на инструменте сколько угодно сложные произведения, но ощущала себя совершенно беспомощно, если вдруг ему требовалась настройка – немного похоже на то ощущение, которое испытываешь, когда рядом кто-то болеет, а ты ничем не можешь ему помочь.
Настройщик оглянулся на меня, нервно улыбнулся, кивнул и пробормотал по-русски что-то, кажется, приветственное. Мимолетное сходство пропало, теперь я отчетливо видела очень напуганного и очень несчастного человека.
Карл осторожно тронул меня за плечо.
- Не стойте у человека над душой, фройляйн. Пойдемте, я заварю вам чай, - чай, конечно, предполагалось пить в той же самой комнате, но, видимо, настройщику действительно так было спокойнее работать, во всяком случае, когда Карл увел меня к столу, он заметно расслабился.
Я слушала знакомые звуки настройки и улыбалась. Полтора часа, а, может быть, и больше, пролетели незаметно. Я выпила несколько чашек чая и даже съела два пирожка с клюквенным джемом, блюдце с которыми Кард незаметно пододвинул поближе ко мне.
Настройщик взял несколько аккордов на инструменте – я тут же встрепенулась – сыграл гамму, удовлетворенно покивал сам себе, закрыл крышку и, подойдя к Карлу, что-то еле слышно пробормотал.
- Все готово, - перевел мне его слова адъютант Гейдриха. – Говорит, что не идеально, но большего от этого инструмента не добиться.
- Большое спасибо, - произнесла я по-русски с жутким акцентом и улыбнулась мужчине. Он только снова покивал. – Вы ведь заплатите ему? – на всякий случай уточнила я у Карла уже по-немецки.
- Не беспокойтесь, фройляйн.
Я не беспокоилась. У меня наконец-то был инструмент, который был способен издавать звуки. На столе осталась чашка с недопитым чаем, я, начисто забыв о том, что привыкла просить о таких вещах Карла, подтащила единственный в комнате тяжелый старый стул к фортепиано, поморщившись от кошмарного скрипа облезлых ножек по полу, села, осторожно, с нежностью провела рукой по старым желтоватым клавишам, знакомясь. Клавиши были холодными и как будто неживыми.
Первый аккорд. Замереть на несколько секунд, слушая звучание, привыкая к нему. Ми-бемоль первой октавы звучал на десятую долю тона ниже, чем нужно. Это ничего, совсем не страшно, - мысленно обратилась я к инструменту.
В тот вечер я играла долго, вспоминая старые произведения, которые не трогала уже несколько лет, вспомнив прелюдии Шопена, которые учила осенью в сороковом. В какой-то момент я, вынырнув из мира звуков, обернулась и увидела, что за столом сидит Оксана и внимательно слушает меня. Когда я обернулась в следующий раз, она уже что-то делала у печи.
А на следующее утро, не дожидаясь моего обычно вопроса, Гейдрих сказал, что через два дня мы возвращаемся в Прагу.

@темы: тексты

URL

вторник, 21 января 2014

02:26

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

Не нравится то, что я пишу. Как, о чем и зачем. Бессмыслица и переливание из пустого в порожнее. Говорят, на определенных этапах при переходе от порыва вдохновения к работе это нормально. Но неприятно... Мыслей нет, слов нет. Бу.

@темы: обвм

URL

01:41

Украина - 02.1944 (продолжение)

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

нытьеЭто. Совершенно. Невыносимо.
Я сидела на кровати и пыталась успокоиться. В комнату заглянул Карл.
- Рейчел, может быть…
- Оставьте меня в покое! – крикнула я, и он, понимавший и знавший мои состояния как никто другой, тихо закрыл дверь прежде, чем об нее ударилась с глухим «пуф» брошенная мной подушка. Я растерянно посмотрела на нее, превратившуюся на полу во что-то, напоминающее подтаявший сугроб. И почему-то это зрелище вызвало во мне приступ щемящей боли. Наверное, мне просто нужен был повод, чтобы наконец-то разреветься.
Прошло уже две недели с нашего приезда сюда. Две недели мне сначала каждый день, а потом все реже обещали, что фортепиано вот-вот привезут. Это было самой меньшей моей проблемой, но я упорно концентрировалась на отсутствии в доме инструмента, барабанила пальцами по краю стола иногда с такой силой, что мне казалось, там должны оставаться вмятины, огрызалась каждый раз, когда снова слышала ставшее привычным «не сегодня» и надеялась, что пребыванию на Украине вот-вот придет конец.
Ему было здесь хорошо, я не могла этого не замечать, не видеть. Обжигающий щеки мороз, высоченные сугробы, искристый белый снег, горячая еда прямо из печки (здесь даже плиты не было, Оксана готовила на живом огне), подъем каждый день в пять утра… Во всем этом было что-то очень естественное и здоровое, Он как будто оказался в своей стихии, дышал, жил, радовался. А я ощущала себя чужой и ненужной. На улице у меня мгновенно коченели пальцы, а от мороза потом еще долго ныла шея, как будто в ее основание кто-то садистски медленно ввинчивал толстый ржавый болт, иногда я была уверена, что в следующую секунду услышу его скрип. Я устала мыться в большой деревянной кадке, напоминавшей мне те, в которых Марта во времена моего детства готовила разные соленья (только те, что были у нас дома, были гораздо меньше). После слезных уговоров один из офицеров, уезжавший неделю назад, в Берлин, вернувшись, привез мне несколько книг и журналов, несколько скрасивших мое бытие. Мне не было здесь места – и в прямом, и в переносном смысле. В большой комнате все время суетилась, готовя, убираясь и совершая какие-то еще сакральные, недоступные моему пониманию действия, Оксана. В спальне можно было только лежать – две сдвинутые вместе кровати занимали почти все свободное пространство. С улицы меня быстро загонял в дом холод. Я выглядела смешно в платьях и с привычной высокой прической на фоне всего, происходившего здесь надо было что-то поменять – в себе, в своих потребностях, в настроении наконец, но я не находила сил и напоминала сама себе принцессу из сказки про Короля-Дроздоборода, капризную, неумелую и неуместную.
Сотни и тысячи оправданий моим слезам. Просто все это было слишком очевидной иллюстрацией того, насколько я на самом деле не нужна Ему. Секунды покоя – только ночью, когда Он приходил, чтобы уснуть со мной рядом. Наверное, на самом деле это очень много. Раньше я не понимала, не думала, каким безоговорочным может быть счастье от таких простых жестов, теперь знаю. И знаю, что это ничего не значит для Него. Привычка и ничего больше.
Каждое утро начиналось с моего вопроса «Когда мы поедем обратно в Прагу?». Я задавала его, не замечая, насколько часто повторяю одно и то же, потому что просто не думала ни о чем другом. Сегодня Ему, видимо, окончательно надоело слушать это, Он за руку вытащил меня в… не помню, как это место здесь правильно называется, что-то вроде маленькой прихожей, где очень холодно, велел, как ребенку, перестать ныть и подумать о своем поведении. Карл вышел за мной меньше, чем через минуту, увел в комнату, где я с того момента и сидела, принес горячего чаю. Я кинула в него подушкой. Мне не нравилось все то, что происходило, мне не нравилась я сама, я злилась на себя, злилась снова и снова, и вот теперь накопившаяся злость и обида превращались в по-детски искренние и глупые слезы.

@темы: тексты

URL

понедельник, 20 января 2014

03:29

Украина - 02.1944 (продолжение)

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

около юмористическое- Что это?!
- Очевидно, клавишный музыкальный инструмент, - поперхнувшись смешком, ответил на мой возмущенный вопрос Карл. На стуле возле стены гордо стоял ярко-красный аккордеон, явно знававший когда-то лучшие времена.
Принесший инструмент мужчина в кособокой шапке-ушанке и странного вида зимнем пальто на меху переводил неприязненный и немного растерянны взгляд с меня на Карла и обратно.
- Скажите ему, что мне нужно фортепиано, а не аккордеон!
Карл говорил по-русски не очень бегло, но, видимо, достаточно хорошо, чтобы местные без труда его понимали. Мужчина внимательно выслушал все, развел руками, произнес что-то явно отрицательное, потом махнул рукой куда-то в сторону окна и пожал плечами.
- Здесь нет фортепиано, - перевел для меня Карл. – Ближайшее можно найти во Львове, это километров пятьдесят отсюда.
- И что мне теперь делать? – я села за стол, не отрывая взгляда от чудовищного порождения советской музыкальной промышленности, украшенного золотистой надписью и желтоватыми пятнами в центре каждой белой клавиши.
Вместо ответа Карл снова повернулся к мужчине, что-то сказал ему, тот кивнул и пошел к выходу из комнаты, адъютант Гейдриха окликнул его, тот обернулся, словно спохватившись, посмотрел непонимающе, нахмурился, потом закивал опять и наконец ушел, забрав с собой инструмент.
- Вы ведь не хотели его оставить здесь?
- Мечтала.
- Успокойтесь. От того, что вы будете злиться, толку не будет, и фортепиано само не появится.
Мы провели здесь меньше суток, а мне казалось, что прошло уже несколько недель. Все здесь было чужим, непривычным и неудобным. Чтобы умыться утром, пришлось нагревать в большом металлическом чайнике воду, а потом смешивать ее со снегом. Со слов хозяйки Карл понял и пересказал мне, что канализация здесь была, но в такой холод ничего не работало, поэтому приходилось обходиться народными способами поддержания чистоты. Я взяла с него обещания, что вечером мне нагреют воды, которой хватит не только для умывания. Перспектива купания немного утешала.
Следом за приведением себя в порядок началась трагикомедия с поисками фортепиано, которые сначала были перепоручены Карлом кому-то из тех немецких военных, кто уже успел обзавестись контактами с местным населением, а закончились тем, что какой-то русский мужчина принес в дом многострадальный аккордеон. Аккордеон переполнил чашу моего терпения. Наверное, если бы Гейдрих не ушел еще до того, как я проснулась, я пошла бы к Нему просить отправить меня обратно в Прагу. Ужас перед всем окружавшим меня здесь был настолько велик, что пересиливал даже привычный страх перед Ним. Я знала (и в глубине души была рада), что к вечеру, когда Он, может быть, вернется, я успею передумать и не скажу ни слова. К тому же какие-то просьбы будут звучать тем более глупо, что я сама напросилась сюда с Ним.
- Надеюсь, мы скоро уедем.
Карл промолчал.
- А здесь есть мел? – вдруг пришла мне в голову сумасшедшая идея. – Или простой карандаш? И линейка?
- Зачем вам?
- Какая вам разница, Карл? – нахмурилась я. – Буду делать себе замену фортепиано, раз найти его здесь невозможно.
- Lasst ihm doch das kindliche Vergnügen, - пробормотал себе под нос адъютант Гейдриха. – Сейчас принесу.
Через несколько минут он вернулся в комнату и положил передо мной на стол несколько простых карандашей и тридцатисантиметровую деревянную линейку, на которой были нацарапаны какие-то русские слова (я смогла разобрать только имя «Аня») и кривые детские рисунки.
- Развлекайтесь.
Следующие два часа я развлекалась – чертила на краю стола фортепианную клавиатуру.

@темы: тексты

URL

воскресенье, 19 января 2014

01:46

Мысли Рейчел (примерно 44-45)

...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?

осознанияЧтобы признаться себе в чем-то, нужно очень много сил. Наверное, нужно что-то еще, я не знаю: возраст, возможность взглянуть на себя со стороны, умение отстраняться от происходящего… Не знаю. Знаю только, что ничто не опустошало меня настолько, как какие-то важные осознания в отношении себя.
Всю свою жизнь (господи, с какого же момента я называю всей своей жизнью события, начавшиеся осенью сорокового, не вспоминая о том, что было раньше?) я считала себя жертвой. Я в своих собственных глазах была тонкой, возвышенной, страдающей, невероятно высокодуховной и несчастной. А потом внезапно посмотрела на все это со стороны: на свою манеру обращаться с окружающими людьми и бесцеремонно распоряжаться ими, пользуясь своим неприкасаемым положением, на дорогие тряпки, которые, надо сознаться, всегда нравились мне, на привычку получать то, что я хочу почти мгновенно, включая настроенное фортепиано в украинской деревне зимой. Я слишком долго не думала о том, что многое из того, что есть у меня, даже не куплено за деньги, а получено благодаря статусу и власти. Все, с чем мы сталкиваемся каждый день, быстро входит в привычку. Может быть, этот факт как-то оправдывает меня. Но кто мешал мне отказаться?
Кто мешал мне сказать «нет»? одна мысль тянет за собой другую, а эта засела в моей голове, и я очень долго не находила на нее ответа. Для начала я даже не могла понять, о чем спрашиваю себя. Сказать «нет» Гейдриху? Я ведь пыталась, но все это закончилось тем, что он просто заставил меня. Я пыталась… А что я пыталась сделать на самом деле, гуляя с ним, часами играя ему на фортепиано, разговаривая, бессмысленно хлопая ресницами и только в последний момент говоря неуверенное и неискреннее «Я не могу»? поверила бы я сама человеку, который говорил бы мне «нет» таким оригинальным способом? А ведь все началось гораздо раньше. Вернее, та часть, в которой виновата была я, началась раньше, чем я с трепетом и восторгом осознала, что влюблена. В тот момент, когда я в кабинете отца набрала номер приемной начальника РСХА и назначила его встречу. Он тогда говорил, что я не на фортепиано играть хочу, а выпендриваться. Да, я не на фортепиано играть хотела, я хотела и дальше… взаимодействовать с ним. Это было так ужасно, больно, пугающе – и так захватывающе, патетично и трагично. Какая девушка в семнадцать лет не мечтает о том, чтобы в ее жизни случилась драматическая история? Классика любовного романа: ему чуть больше тридцати, его жизнь полна мрачных тайн, он кажется жестоким и неприступным, но на самом деле… На самом деле я придумала себе что-то, чего сейчас даже вспомнить не смогу и с радостным энтузиазмом устремилась к своей выдумке. К своей романтической трагедии.
Я могла бы понять что-то, когда наша романтическая история достигла своей кульминации, и я услышала от него, что мои родители в Дахау, а я еду теперь с ним. Наверное, тогда было слишком много эмоций, и они не оставили места для мыслей. И мне все еще было восемнадцать, и я была круглой дурой. А дальше я страдала, упоенно, вдохновенно и страстно. Я часто видела, как люди, вместо того, чтобы попытаться успокоиться и взять себя в руки, накручивают себя и содрогаются от рыданий, заламывают руки, давятся слезами. Я делала то же самое, но только в масштабе нескольких лет.
В какой-то момент я думала, что первый раз была рада Ему зимой сорок третьего, после неприятной истории с моей несостоявшейся беременностью, после того, как он чуть не утопил меня во Влтаве. Но я лгала сама себе. Я ждала его всегда, каждый вечер начиная с момента, когда он забрал меня из нашего дома в Берлине. Моей основной деятельностью была не музыка, а построение этих странных, сумасшедших и глубоко нездоровых отношений. Может быть, в глубине души я понимала, что никогда не буду нужна Ему рядом как адекватная, разумная женщина. Их рядом с Ним и так было слишком много, и все они были умнее, красивее и интереснее меня. Зато я могла дать Ему что-то неповторимое в своей извращенности. Привязать себя к Нему, а Его к себе. Насколько люди зависят от того, что рядом есть кто-то, кто не может без тебя дышать? Насколько присутствие такого человека превращается в потребность, в зависимость? Боюсь, что настолько же, насколько привыкаешь к постоянному чувству принадлежности и собственной нецельности.
Я пришла сама, я не сказала «нет», я хотела того, что происходила между нами, и сама создавала это, принимая правила игры, задавая свои. Остается только один вопрос – что мне теперь с этим делать? Наверное, я хочу попробовать поговорить с Ним…

@темы: тексты

URL

суббота, 18 января 2014