*хихикает нервно* А еще Соната № 14 помогает от глюков рабочего сервера - сыграл первую часть, он начинает работать.

Грустно? Иди работать. Иду работать.
Жест, который сложно описать, про странный взгляд из-под ресниц, привязался намертво.
Цветы на Рижском рынке, фрукты, овощи. Выставка кимоно. Движусь не туда.
Иду работать.

негатив и страдания. проматывать лучше, чем читать, честноНичто так не разрушительно в моем случае, как отсутствие эмоциональной реакции на мои эмоции. Приводит к какому-то тотальному дестрою вокруг и среди меня. Противно теряться в том, права я или нет. Вроде бы, когда ты уже слишком настойчиво требуешь обратить на тебя внимание, - это прямо совсем неправильно и нехорошо. Но с другой стороны - плохо же. Но повод для плохо вообще не всегда достаточный. Растерянность и мир, разваливающийся на куски. Много соплей и час бессмысленного переключения вкладок.
Я честно не понимаю, где я права, а где нет. Никогда не умела этого определять. Никогда не знала и не знаю, где то, что я делаю, обоснованно и взвешенно, где - дань истерике, где - комплексам и тараканам в голове. Слишком много социальных игр и товарно-эмоциональных отношений. Почему-то выходит оказываться в позиции более эманирующего элемента. Это невыгодно и неприятно. А самое мерзкое - знаю, к чему приводит меня при долгом употреблении. Не хочу так и пытаюсь по другому, но вместо этого все равно какая-то хуйня и сигареты на балконе.
Вот вроде бы много буков помогает. Есть шанс на выживание чашек вокруг меня...

Родители и школа, вы нас толкнули на этот путь! (с)

Из-за профилактических работ на рабочем сервере с горя прочитала всего "Майора Грома". Сижу в шоке и под впечатлением.
Картинки - зачетные, сюжет - примерно как на стандартной очень плохой ролевой игре. Зато картинки. И Марго. Кар-кар-кар, ребята.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Псевдосочинение на тему Образ дома в жизни мистера Малфоя. Немножко сложно, растерянно и бессмысленноМногие, окончившие Хогвартс, говорили, что это было единственное место, где они по-настоящему чувствовали себя дома. Люциус Малфой такого не говорил никогда, не думал и уж тем более не чувствовал. К концу своего седьмого курса он часто размышлял о том, как было бы хорошо, если бы старинная школа перестала существовать, а сам замок сравняли с землей. У этой тупой ненависти не было никаких конкретных причин, уже гораздо позже Люциус, вспоминая эти казавшиеся бесконечными месяцы перед выпуском, думал, что виной всему был слишком рано сделанный выбор, отрезавший его от школы, мира детства и настоящего волшебства. На осознание этих неприятных фактов ушло очень много лет, и слишком многое еще пришлось потерять, чтобы они окончательно стали очевидны.
Еще был особняк, дом, который при жизни его отца сначала неловко, а потом все привычнее и естественнее начали называть Малфой-мэнором. До того, как Абраксас купил его, особняк принадлежал очень старой, но, увы, разорившейся семье волшебников, и истории, старины и магии в нем было куда больше, чем кто-то из Малфоев мог понять и оценить, а новое имя только заставляло волшебное здание прятать свои секреты как можно дальше от непрошенных и нежеланных хозяев. Впервые Люциус остался один на один с Малфой-мэнором летом перед шестым курсом, сразу после похорон отца и до быстро последовавшего приглашения погостить у Лестренджей. Коридоры были слишком длинными и гулкими, двери слишком тяжелыми, окна слишком высокими, а комнат, лестниц и даже этажей было слишком много, чтобы возможно было заполнить все это классическое мраморное однообразие собой или хотя бы смыслами. Те несколько дней, что Люциус провел в особняке в одиночестве он пользовался только двумя комнатами: своей детской спальней, в которой ничего не менялось с его первого отъезда в Хогвартс, и маленькой гостиной на первом этаже, которую когда-то, как он смутно помнил, любила его мать, проводя там за чтением и вышиванием летние дни. Французское окно в пол выходило в сад, в ухоженный розарий, а сама гостиная была уютной и светлой. Там Люциус читал, забравшись с ногами в кресло, романы Дюма и старался не думать о длинных пустых коридорах дома, где отдавались эхом шаги, а свет падал косым лучом из единственного окна в торце крыла здания. Тогда он был рад уехать, оставив дом на попечение домовым эльфам.
Малфой-мэнор ожил только с появлением в нем Нарциссы, которая в первые годы брака еще была увлечена игрой в образцовую жену. Снова начали зажигать огромные хрустальные люстры в залах, звать гостей, играть на пианино, с которого наконец-то стерли пыль. Люциусу каждый раз казалось, что он смотрит на красивые картинки из книги через мутное стекло. Такие иллюстрации часто рисовали к печальным рождественским историям про несчастных замерзающих детей - они стояли не улице под снегом и смотрели на чужое веселье. Весь дом и весь этот мир красивой музыки, счастливых людей и хрустального звона бокалов Люциусу не принадлежал, хотя он и был едва ли не с самого детства его частью. Он не называл и не считал Малфой-мэнор домом.

Я много чего много кому обещала вот здесь: e-p-f.diary.ru/p200228014.htm
Буду пытаться что-то все-таки дописывать. Не обещаю парности - по ряду причин это слжная и не только для меня тема, но гарантирую соблюдение тем.

Люциус и кошмарные сны. Кратко и ироничноЛюциусу редко снились сны – или он просто, не очень стараясь не придавать им никакого значения, их не запоминал. Сны не сказывались на его отношениях с окружающими, не приносили прибыли, не помогали завязать новые полезные знакомства, а, значит, места для них в часы бодрствования не должно было быть.
Люциус всегда помнил только плохое – из детства, из школьных лет, из книг – и из снов тоже. Первый кошмар, который он запомнил, приснился ему в тринадцать лет, после очередного занятия по Защите от Темных сил, на котором вместо того, чтобы слушать зануднейшую лекцию о болотных огоньках, он листал учебник вперед и долистал до главы о дементорах. С пахнущей типографской краской страницы на него смотрел черный провал, словно в насмешку прикрытый ветхим капюшоном, слишком черный, чтобы быть просто результатом качественного книгопечатания. Люциус торопливо захлопнул книгу тогда, надеясь, что померещившееся ему движение под капюшоном забудется – он никогда не считал себя впечатлительным, тем более в отношении картинок в учебнике. Ночью колышущаяся темнота вернулась, забравшись под полог кровати, а оттуда – в сны юного Малфоя, наполнив их чем-то настолько жутким, что и в свои двадцать он старался лишний раз не вспоминать об этом, и никому никогда не пересказывал тот самый первый сон.
Уже позже, когда много в жизни Люциуса переменилась, и вся она оказалась подчинена – во всяком случае формально – воле Того-кого-нельзя-называть, у темноты из снов появились вполне конкретные и узнаваемые черты. Люциусу никогда не снилось, что с ним или с его близкими случается что-то плохое, это было бы лишним, возможно, слишком банальным и уж точно не настолько пугающим.
Единственный сон, в котором было что-то, кроме равнодушной к нему лично, но почти осязаемо смертоносной и неумолимой темноты, приснился Малфою в ночь перед его собственной свадьбой. Во сне было много темной воды, похожей на густое масло и пахнущей едкой гнилью, блестящая поверхность воды не давала разглядеть ничего под ней, но что-то осклизлое все время прикасалось, стремилось обвить, обхватить, сжать и утянуть под воду бессмысленно бьющего руками и пытающегося вырваться Люциуса. Дышать удавалось с трудом, хотелось кричать, но на крик не хватало воздуха, а мерзких прикосновений с каждой секундой становилось все больше, и все никак не удавалось проснуться. Утром Малфой напоминал себе о приличиях, статусе, потраченных деньгах, ужасном скандале и позоре и так – несколько раз по кругу, чтобы все же заставить себя сделать то, что с момента помолвки считалось его долгом. Хотелось плюнуть на все, приходилось прямо с утра пить шампанское и настойчиво гнать от себя мысль, что ночью повторится все то же самое, но уже наяву.

Как мы провел этим вечер или впервые на арене цирка - немного букв про Люциуса. Намеки на странное, плохое настроение персонажа и специфический стильЛюциус ненавидел болеть. Тело превращалось в мешок набиты влажной ватой, волосы - в паклю, а мир вокруг становился отвратителен и невыносим. К сожалению, банальная простуда - это то, с чем полноценно и быстро справляться не научилась и вряд ли когда-нибудь научится даже магическая медицина. Малфой слабо порадовался тому, что жена отправилась на выходные к родственникам, выпил очередную порцию бодроперцового зелья, от вкуса которого его уже подташнивало, и попытался устроиться на диване, то натягивая на себя, то скидывая пушистый плед. Без пледа было холодно, с ним - жарко, хотелось по примеру шекспировского Гамлета умереть и уснуть одновременно, но сон не шел, да и смерть наступать не торопилась.
Сов с письмами в особняке, если хозяин не был у себя в кабинете, принимал домовик, поэтому записку от Лестренджа принес Люциусу он, на мгновение появившись возле дивана, что-то невнятно пискнув и оставив аккуратный квадратик бумаги на столике, где свежий выпуск Ежедневного пророка соседствовал с чашкой с недопитым сладким чаем со сливками. "...хотел бы видеть...", "...в ближайшее время...". Рейнольд Лестрендж был тем человеком, чьим вниманием Люциус по-прежнему дорожил, потратив на то, чтобы привлечь его к себе слишком много усилий, и к чьему времени относился внимательно. Но встреча сегодня же означала, что придется встать и привести себя в порядок, а мистер Малфой не был уверен, что на это хватит его сил. В ответной записке он предложил совместный завтрак следующим утром, но дальнейшая переписка вынудила Люциуса все же согласиться на проведенный вместе вечер. Он тяжело вздохнул, глядя на последнее послание: "Я приеду к вам, как только освобожусь". Болезненное состояние тела передавалось сознанию, хотелось написать в ответ "Пожалуйста, не надо", но Малфой просто скомкал листок бумаги, швырнул его на пол и устало прикрыл глаза. Вероятнее всего, в его распоряжении было еще два-три часа и можно было не начинать заниматься своим внешним видом немедленно.
Попытка перенести встречу с Лестренджем на утро объяснялась еще и тем, что утром вероятность столкнуться с ним в его ставшем последнее время привычном нетрезвом состоянии была гораздо меньше. Если Рейнольд приедет вечером, он будет пьян, хотеть понимания и утешения. В голове Люциуса один за другим проигрывались сценарии их встреч: тихое понимание и сострадание, глубокая обида и уязвленность, бурная ссора... "Во что все это превращается?" - с тоской подумал Малфой, вспомнив вдруг, как когда-то радовался каждой их встрече. Он отлично знал, что виной и причиной всех метаморфоз, исказивших его с Лестренджем отношения, был он сам, но почему-то это не утешало, а только наоборот печалило еще больше.
Домовику было велено навести порядок, убрать все следы того, что Люциус позволил себе два дня болеть, не вставая с постели, и приготовить ужин. Люциус, простояв у гардероба почти четверть часа, выбрал наконец простой домашний вариант костюма. Противно кружилась голова и все еще хотелось отменить встречу и послать Лестренджа ко всем чертям. В любом случае, после Рейнольд как всегда будет чувствовать себя виноватым. Тогда можно будет как-то компенсировать сегодняшние страдания. Люциус мрачно подумал, что подарки и цветы смотрятся тем пошлее, чем хуже отношения между людьми, превращаясь из знаков внимания в какой-то аналог валюты, гарантирующий спокойный вечер или "да" в ответ на что-то.
В половину двенадцатого Люциус, дочитав очередную главу вполне глупого для того, чтобы читать его во время болезни, французского романа, посмотрел на часы на камине в гостиной, вздохнул и написал новую записку: "Мне еще стоит ждать Вас, мистер Лестрендж?". В каждой букве читалась почти не скрываемая вежливостью обида. В следующие два часа никакого ответа не пришло.
Домовик, получивший соответствующие распоряжения, впустил Рейнольда в дом и сказал, что хозяин в гостиной в четвертом часу ночи, когда Люциус, не раздеваясь, уснул на диване, держа в руке недочитанную книгу. На звук открывшейся двери он проснулся и сел, машинально поправляя смявшиеся волосы.
- Вы не слишком торопились, - недовольно пробормотал Малфой, не глядя на Лестренджа. В его голове выстраивался сценарий диалога. В глазах Рейнольда читалась боль.

Любовь моя пишет пространные тексты про внешность и ролевые игры, а я продолжаю думать, что единственное, что меня по-настоящему злит - это неспособность принимать чужую позицию и слышать кого-то кроме себя-любимого.

Вот как на мой вкус, так корень зла и проблемы "ах, меня не взяли на роль Конана-варвара при моем росте 1,50 и субтильном телосложении, как они могли не принять во внимание мои способности игрока и невероятный ОБВМ" не в мастерах, а в том, что многие неблагополучные внутренне люди, приходя в неформальную среду, ожидают, что их будут принимать _такими_какие_они_есть_, и это самое принятие непременно включает в себя ролевую игру в то, что они самые умные, самые красивые, самые беспроблемные, самые интересные и вообще. То есть, вроде как, раз среда не задает стандарта и формата, то все, что представляло для них проблему в мире реальном и цивильном, тут должно перестать проблемой быть, а то и превратиться в достоинство. И дальше всех этим самым требованием принятия начинают терроризировать.
Я тоже не люблю некрасивых людей и людей, которые не следят за собой, обратный вариант мне приятнее и симпатичнее, но я почти все могу простить людям за адекватную оценку себя и своих проблем и умение и желание договариваться с другими. Для меня очень много разницы между запросом "Я знаю, что не подхожу внешне на роль, но мне это важно, интересно, я буду работать и готов к проблемам, пожалуйста, дайте мне попробовать" и утверждением "Я буду играть королеву. Нет? Как нет? Люди добрые, мастер нетолерантен!".
Повторяться про формат, доверие и все прочее не буду.

Слово "толерантность" вообще начинает вызывать идиосинкразию. Потому что почему-то в большинстве случаев вынуждает мириться с проблемами людей и осложнять свою жизнь этим самым "толерантным" отношением. Хочу жить в мире, где люди имею право быть недобрыми и высказываться критически о том, что им не нравится или одобрительно о том, что нравится.

Некая особа Икс в период нашей упоротости по Третьему Рейху при любом нелицеприятном откровенно персонажном обращении Р.Г. в лице Любови моей и к Р.Х. в лице меня закатывала глаза и говорила: "Боже, не делайте этого, меня это травмирует!". Да-да, как можно шутить на тему Холокоста и все такое... Иногда уже просто хочется посылать людей, распространяющих свои сложности в настолько не касающиеся их сферы лечиться и пить таблеточки.

Спонтанно устроила себе выходной - дочитала "Доктора Живаго".
Загадочная книга, ставшая важной еще до начала чтения, пережитая внутри еще до его окончания.
Пастернак лично для меня прекрасен в первую очередь описаниями природы, очень живыми и правильными. В русской литературе пейзажностью грешат очень многие (в детстве мне активно сватали Пришвина и Лескова, но "Очарованный странник" убил мою любовь к русской природе в литературе надолго). А вот у Пастернака все не про какую-то абстрактную природу, а про то, что я видела, помню и знаю. Читаешь - и видишь эти пятна света, и цвета осеннего леса, и зимнее небо. Тот момент, когда я отчаянно хочу так же владеть языком и знать столько же слов.
Юрочка - тот дивный тип мужчин, которым за красоту их внутреннего мира прощают безволие и бездействие. Вспоминаю текст книги и понимаю с интересом, что вообще ни одного решения (кроме ухода из партизанского лагеря) Юра сам не принял. Зато сам для себя назвал и определил мир и явления в нем. Когда-то я бы однозначно сказала, что это порочно и неправильно. Сейчас - не знаю. Наверное, важна гармоничность внешнего и внутреннего. Юра вот не воспринимается человеком, который ничего не делает, лежит на диване и думает о смысле бытия. А еще, думаю, слишком много фатальных и не зависящих ни от кого и ни от чего событий на одну человеческую жизнь, чтобы не потерять внутреннее ощущение возможности на что-то влиять и чем-то управлять.
И Лара, не ставшая для меня единым образом. Красивая девочка с независимым характером и странная женщина с белыми руками. Мать, бесконечно бросающая своих детей. Что-то бывшее очень естественным, но в конечном итоге очень больное. И некрасивое в тех местах, где эта болезненность тем отчетливее проступает, чем сложнее жизненная задача.
Стрельников - любовь (неуместные ассоциации с Р.Г., простите).

И все было бы отлично. И, как это в моем случае типично для классики, за сто страниц до конца меня накрыло слезами и высшей степенью сопереживания боли главного героя. Но были еще сто страниц (*первые такты Пятой симфонии Бетховена*). Зато теперь я знаю, откуда черпал вдохновение Михалков, когда писал сюжет к "Утомленные солнцем 2" и "Утомленные солнцем 3. Цитадель". История про приключавшуюся с вагоном красноармейцев потерянную дочь Юрочки, которую потом все нашли и обрели, убила мой мозг и все светлые впечатления от книги. Даже случайно проходившая по Камергерскому переулку Лара смотрелась не так пошло.
И отдельно лично меня очень неприятно задевшее - интерпретация Великой отечественной войны как очистительного блага.
Весь эпилог - один сплошной когнитивный диссонанс. Напоминает дописанный кем-то кривой и косой фанфег. Бр.
Даже стихи в конце книги после этого мне не понравились. Честно признаться, из Юрочкиного полноценно люблю я "Зимний вечер" и "Гамлета". Остальное... специфично.

Зато очень много дала эта книга мне в плане развития себя и персонажей. И смены ракурса взгляда на мир и образа мысли.
Акунин случился, чтобы перестать концентрироваться на своей проблемной части и начать видеть себя такой, какой быть мне хочется, а Пастернак случился, чтобы дать инструментарий для приближения к желаемому образу себя. Вот так вот все странно, спонтанно и подряд.