...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?
и наконец конецСмерти родителей не случилось, вместо нее случилось что-то странное, чему она не находила названия. Они перестали существовать, исчезли, ушли, были вычеркнуты со страниц ее жизни, но это произошло еще на то самое Рождество, когда вечером Он зашел в пустой, как скорлупа разбитого яйца, темный дом и забрал ее оттуда. Она перешагнула порог, чувствуя, как он крепко сжимает ее руку в своей, и все, что осталось за спиной, стало неважно, превратилось в память и тени, которые иногда ночами приходили к ней. И ужас того, что выяснилось через год, был не в том, что она никогда больше не сможет их увидеть, а в том, что ее затянувшееся на двенадцать месяцев самопожертвование было напрасным и бессмысленным. Глупо было верить, что Он сдержит обещание, которого даже не давал. Тогда, сидя на полу, усыпанном осколками разбитой посуды, она все сказала сама, она пыталась вспомнить потом, как на самом деле это было, но отчетливо помнила запах сигаретного дыма и тупую физическую боль, заглушившую боль другого свойства.
(«Пообещайте мне, что если я поеду с вами, с моими родителями все будет в порядке!» Он молчит и курит, глубоко вдыхая вонючий сизый дым. «Пообещайте!» Она повышает голос, слыша в его металлическом звоне приближающуюся истерику и закусывая губу, чтобы не разреветься позорно во второй раз прямо сейчас.)
Кажется, Он кивнул тогда или ответил что-то неопределенное… Ее родители могли быть еще живы, но для нее они были все равно что мертвы. Его слова, произнесенные раздраженно и с толикой снисходительной насмешки, окончательно отделили тогда ее мир от их мира.
(Она улыбается весь вечер и старается вести себя так, как нравилось Ему. Видимо, слишком старается, потому что Он спрашивает, что же ей так от Него нужно. «Позвольте мне поехать к родителям на Рождество. Всего на один день!» «Куда поехать? В Дахау?» «Что?..» Ей кажется, она ослышалась. «Но Вы ведь обещали…» «Я ничего вам не обещал, душенька». Больше она не задает никаких вопросов.)
Рейчел неоднократно пыталась облечь в четкие формулировки свои сумбурные мысли по этому поводу, но получалось только нагромождение противоречащих друг другу слов. А смысл был только в том, что даже если бы пять месяцев назад, сказав ей, что приказа об освобождении ее родителей из Дахау никогда не было, Он внезапно подписал бы такой приказ, она не смогла бы вернуться к ним, даже встретиться с ними. Год, проведенный с Ним, мог бы быть оправдан, если бы в это время ее родители спокойно жили у себя дома, но теперь никаких оправданий у нее не было, а ее маленькая и нелепая жизнь окончательно стала бессмысленной и никчемной, какой, наверное, ей и было положено стать. Отношения к каким-либо предметам могли быть заразны – за год она заразилась от Него уничижительным отношением к себе.
Обо всем этом она думала, пока ждала в комнате для персонала вечера, когда все, кто приехал в Прагу по одной и той же причине, покидали больницу. Лина проводила возле постели мужа дни, Рейчел – ночи; фрау Гейдрих делала вид, что не замечает бывшую любовницу мужа, та старалась не попадаться ей на глаза. Ширах, страшно переживавший за своего друга, появлялся после полудня, перед тем, как пройти в рекреацию возле палаты, он проведывал Рейчел и ласково интересовался ее состоянием и самочувствием; от герра гауляйтера приторно пахло шоколадным ликером, а в синих глазах стояли слезы, когда он говорил с девушкой, держа ее руку в своих ладонях. Рейчел была благодарна ему.
Прошло ровно семь дней, и все они словно бы привыкли к этому новому образу жизни, неотрывно привязывающему их к стенам больницы. Состояние Гейдриха не менялось, и иногда Рейчел, сидящей возле Него, казалось, что проходит не одна ночь, а неделя, месяц, год. За стенами больницы что-то происходило, а внутри все также по утрам кружилась в солнечных лучах, переполняющих коридор пыль, отсчитывали секунды по три удары Его сердца, и всех их сковывало и постепенно лишало сил ожидание.
Утром (Рейчел сбилась со счета и не знала, какой это был день) приехал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Девушка не видела его, успев уйти из палаты до приезда в больницу Лины, которая неизменно появлялась раньше всех остальных. В полдень в комнату, где девушка проводила дневные часы, аккуратно переписывая в журнал данные из карточек пациентов (решено было, что лучше найти ей какое-нибудь несложное и полезное дело), вошел бледный, как мел, доктор, имени которого она за все это время так и не узнала. Он аккуратно, даже слишком аккуратно притворил за собой дверь, медленно прошел через комнату к шкафчику, где хранились заварка, конфеты, печенье и кое-какие мелкие вещи, достал из глубины плоскую бутылку-фляжку с жидкостью, в которой Рейчел с удивлением узнала коньяк, и сделал глоток прямо из горла. Она мгновенно представила себе самое худшее.
- Он..?
- А, вы здесь, - только сейчас заметил ее доктор. – Жив. А вот мой коллега нет. Приехал рейхсфюрер, лично. И пристрелил его, потому что Вацлав сказал ему правду.
- Какую правду?
Доктор посмотрел на нее сочувственно, покачал головой.
- Что Гейдриху осталось день. Максимум два. Утром ему стало хуже. Он не встанет, если только не случится чуда. Вы умеете творить чудеса, пани?
Рейчел не ответила ничего. Она поднялась со своего места, все движения казались замедленными, тяжелыми, как будто она шла через толщу воды, так часто бывало с ней во сне, когда нужно было непременно успеть куда-то или убежать от кого-нибудь, а тело как назло наливалось свинцом и не слушалось. Она вышла в коридор, миновала стол дежурной медсестры, вошла в рекреацию. Там не было никого, кроме дремлющего в кресле Шираха. Девушка не стала трогать его.
Остаток дня она провела на месте Лины возле Его постели. Только накануне она вспоминала, как чувствовала себе, когда узнала о смерти деда, и вот это ощущения секунды до взрыва снова вернулось к ней. Было оглушающе пусто и совсем не больно. В какой-то момент ближе к вечеру она подумала, что так начинают сходить с ума, просто вот-вот пустота заполнится белизной, и мир, хоть и останется существовать, исчезнет лично для нее. И она на самом деле хотела, чтобы это произошла раньше, чем Он… умрет. Она первый раз позволила себе подумать это, и мысль захватила ее. Рейчел представляла, что будет дальше, как она будет плакать, как также будут плакать все остальные, торжественные похороны, речи Шелленберга, Гиммлера, Гитлера, горы цветов, огромный портрет с траурной лентой над гробом. Тысячи деталей вставали перед ее мысленным взором, выстраивая стену на пути осознания того, что произойдет на самом деле. Она все представляла себе мельчайшие подробности прощания и похорон пока, наконец, не уснула.
На западе в вечернем небе собиралась гроза.
За течением времени наблюдать скучно и утомительно, еще скучнее наблюдать за людьми. Раньше она часто говорила с ними, а теперь как будто наступила зима, когда кровь у гадов замерзает и они засыпают до появления живого и теплого солнца. Она дремлет большую часть времени, сытая, довольная, сильная. Ее прекрасный князь, любимый муж, тоже спит обращенный в каменную статую и ноги его омывают свинцово-серые воды Влтавы. А ее питают своим мерным теплом и огромной силой вышеградские камни. Здесь, в купальне своей младшей сестры, ненавистной Либуше, она проводит бесконечную череду дней, которым уже давно потеряла счет. От года к году люди становятся все мелочнее, трусливее, глупее. Умирают сражавшиеся за свою страну и свою веру рыцари, выживают глупые лавочники, которым дела нет до силы, что она может предложить. Молчит ее забытое всеми божество. С тех пор, как она получила ключи от Вышеграда, ей нет больше нужды обращаться к нему за помощью в своей ворожбе, она стала также могущественна, как была когда-то ее сестра. Вот только могущество это не на что направить, не против кого обратить. Она спит и видит сны о том, что происходит с городом. Видит, как принадлежащие ей земли заливает черная ядовитая вода, видит на гребне этой жуткой волны мужчину с белыми, как зимнее солнце, волосами и ледяными глазами воина, ощущает сквозь сон запах проливающейся на мостовые города крови, чувствует, как тускнеет золотой меч в руках ее каменного супруга, как на оборотной стороне города становится темнее, страшнее, как наполняются шепчущими тенями узкие проулки, просыпаются старые кладбища, плачут не нашедшие покоя призраки. Все это мало интересует ее – эти люди уйдут, как и все другие до них, а город останется стоять, такой же, как был всегда. Камни живут куда дольше, чем люди, а она будет жить здесь, пока не рассыплется прахом последний камень Праги. Она спит, пока внезапно не ощущает на губах почти забытый вкус черной крови и не слышит обращенное к ее богу воззвание.
Высокий холм за Голодной стеной, старое капище, душная майская ночь, окропленные кровью камни. Невидимая ни для кого она смотрит на странного человека в черной одежде со знаком солнца на плече, хотя солнечного в нем нет ничего. То, что он чувствует сейчас, проще всего описать человеческим словом отчаяние. Она почти разучилась понимать людей, но плата отдана и звучит непонятно кому данное обещание утопить Прагу, всю Чехию в крови – и она чувствует вековой голод, голод не свой, а того, кому она когда-то служила. Чернобог слышит скрепленные кровавой платой слова, слышат их впитавшие так много крови камни, слышит город. А крови никогда не бывает много, они все хотят еще, и они выполнят то, о чем просит пришедший на капище человек. Он не похож на жреца, но в нем есть сила и сейчас, касаясь силы куда более древней, она просыпается вместе со всем вокруг.
Рейчел резко открыла глаза: что-то разбудило ее, какой-то посторонний звук, которого не должно было быть в палате. Она начала встревоженно оглядываться, ища его источник. Ветер распахнул окно, на улице стеной стоял ливень, а вдалеке сверкали зарницы и глухо гремел, удаляясь с каждым новым раскатом, гром. Девушка поднялась, чтобы закрыть створки и вдруг столкнулась взглядом со взглядом показавшихся ей в тот момент невыносимо яркими голубых глаз. Она моргнула, замерев. Гейдрих сел на кровати, Его взгляд, еще секунду назад пустой, обретал осмысленность и становился привычно злым.
- Пошла вон, - отчетливо произнес Он.
Рейчел, ни на секунду не задумываясь, помотала головой, глядя на Него упрямо и совершенно счастливо улыбаясь.
(«Пообещайте мне, что если я поеду с вами, с моими родителями все будет в порядке!» Он молчит и курит, глубоко вдыхая вонючий сизый дым. «Пообещайте!» Она повышает голос, слыша в его металлическом звоне приближающуюся истерику и закусывая губу, чтобы не разреветься позорно во второй раз прямо сейчас.)
Кажется, Он кивнул тогда или ответил что-то неопределенное… Ее родители могли быть еще живы, но для нее они были все равно что мертвы. Его слова, произнесенные раздраженно и с толикой снисходительной насмешки, окончательно отделили тогда ее мир от их мира.
(Она улыбается весь вечер и старается вести себя так, как нравилось Ему. Видимо, слишком старается, потому что Он спрашивает, что же ей так от Него нужно. «Позвольте мне поехать к родителям на Рождество. Всего на один день!» «Куда поехать? В Дахау?» «Что?..» Ей кажется, она ослышалась. «Но Вы ведь обещали…» «Я ничего вам не обещал, душенька». Больше она не задает никаких вопросов.)
Рейчел неоднократно пыталась облечь в четкие формулировки свои сумбурные мысли по этому поводу, но получалось только нагромождение противоречащих друг другу слов. А смысл был только в том, что даже если бы пять месяцев назад, сказав ей, что приказа об освобождении ее родителей из Дахау никогда не было, Он внезапно подписал бы такой приказ, она не смогла бы вернуться к ним, даже встретиться с ними. Год, проведенный с Ним, мог бы быть оправдан, если бы в это время ее родители спокойно жили у себя дома, но теперь никаких оправданий у нее не было, а ее маленькая и нелепая жизнь окончательно стала бессмысленной и никчемной, какой, наверное, ей и было положено стать. Отношения к каким-либо предметам могли быть заразны – за год она заразилась от Него уничижительным отношением к себе.
Обо всем этом она думала, пока ждала в комнате для персонала вечера, когда все, кто приехал в Прагу по одной и той же причине, покидали больницу. Лина проводила возле постели мужа дни, Рейчел – ночи; фрау Гейдрих делала вид, что не замечает бывшую любовницу мужа, та старалась не попадаться ей на глаза. Ширах, страшно переживавший за своего друга, появлялся после полудня, перед тем, как пройти в рекреацию возле палаты, он проведывал Рейчел и ласково интересовался ее состоянием и самочувствием; от герра гауляйтера приторно пахло шоколадным ликером, а в синих глазах стояли слезы, когда он говорил с девушкой, держа ее руку в своих ладонях. Рейчел была благодарна ему.
Прошло ровно семь дней, и все они словно бы привыкли к этому новому образу жизни, неотрывно привязывающему их к стенам больницы. Состояние Гейдриха не менялось, и иногда Рейчел, сидящей возле Него, казалось, что проходит не одна ночь, а неделя, месяц, год. За стенами больницы что-то происходило, а внутри все также по утрам кружилась в солнечных лучах, переполняющих коридор пыль, отсчитывали секунды по три удары Его сердца, и всех их сковывало и постепенно лишало сил ожидание.
Утром (Рейчел сбилась со счета и не знала, какой это был день) приехал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Девушка не видела его, успев уйти из палаты до приезда в больницу Лины, которая неизменно появлялась раньше всех остальных. В полдень в комнату, где девушка проводила дневные часы, аккуратно переписывая в журнал данные из карточек пациентов (решено было, что лучше найти ей какое-нибудь несложное и полезное дело), вошел бледный, как мел, доктор, имени которого она за все это время так и не узнала. Он аккуратно, даже слишком аккуратно притворил за собой дверь, медленно прошел через комнату к шкафчику, где хранились заварка, конфеты, печенье и кое-какие мелкие вещи, достал из глубины плоскую бутылку-фляжку с жидкостью, в которой Рейчел с удивлением узнала коньяк, и сделал глоток прямо из горла. Она мгновенно представила себе самое худшее.
- Он..?
- А, вы здесь, - только сейчас заметил ее доктор. – Жив. А вот мой коллега нет. Приехал рейхсфюрер, лично. И пристрелил его, потому что Вацлав сказал ему правду.
- Какую правду?
Доктор посмотрел на нее сочувственно, покачал головой.
- Что Гейдриху осталось день. Максимум два. Утром ему стало хуже. Он не встанет, если только не случится чуда. Вы умеете творить чудеса, пани?
Рейчел не ответила ничего. Она поднялась со своего места, все движения казались замедленными, тяжелыми, как будто она шла через толщу воды, так часто бывало с ней во сне, когда нужно было непременно успеть куда-то или убежать от кого-нибудь, а тело как назло наливалось свинцом и не слушалось. Она вышла в коридор, миновала стол дежурной медсестры, вошла в рекреацию. Там не было никого, кроме дремлющего в кресле Шираха. Девушка не стала трогать его.
Остаток дня она провела на месте Лины возле Его постели. Только накануне она вспоминала, как чувствовала себе, когда узнала о смерти деда, и вот это ощущения секунды до взрыва снова вернулось к ней. Было оглушающе пусто и совсем не больно. В какой-то момент ближе к вечеру она подумала, что так начинают сходить с ума, просто вот-вот пустота заполнится белизной, и мир, хоть и останется существовать, исчезнет лично для нее. И она на самом деле хотела, чтобы это произошла раньше, чем Он… умрет. Она первый раз позволила себе подумать это, и мысль захватила ее. Рейчел представляла, что будет дальше, как она будет плакать, как также будут плакать все остальные, торжественные похороны, речи Шелленберга, Гиммлера, Гитлера, горы цветов, огромный портрет с траурной лентой над гробом. Тысячи деталей вставали перед ее мысленным взором, выстраивая стену на пути осознания того, что произойдет на самом деле. Она все представляла себе мельчайшие подробности прощания и похорон пока, наконец, не уснула.
На западе в вечернем небе собиралась гроза.
За течением времени наблюдать скучно и утомительно, еще скучнее наблюдать за людьми. Раньше она часто говорила с ними, а теперь как будто наступила зима, когда кровь у гадов замерзает и они засыпают до появления живого и теплого солнца. Она дремлет большую часть времени, сытая, довольная, сильная. Ее прекрасный князь, любимый муж, тоже спит обращенный в каменную статую и ноги его омывают свинцово-серые воды Влтавы. А ее питают своим мерным теплом и огромной силой вышеградские камни. Здесь, в купальне своей младшей сестры, ненавистной Либуше, она проводит бесконечную череду дней, которым уже давно потеряла счет. От года к году люди становятся все мелочнее, трусливее, глупее. Умирают сражавшиеся за свою страну и свою веру рыцари, выживают глупые лавочники, которым дела нет до силы, что она может предложить. Молчит ее забытое всеми божество. С тех пор, как она получила ключи от Вышеграда, ей нет больше нужды обращаться к нему за помощью в своей ворожбе, она стала также могущественна, как была когда-то ее сестра. Вот только могущество это не на что направить, не против кого обратить. Она спит и видит сны о том, что происходит с городом. Видит, как принадлежащие ей земли заливает черная ядовитая вода, видит на гребне этой жуткой волны мужчину с белыми, как зимнее солнце, волосами и ледяными глазами воина, ощущает сквозь сон запах проливающейся на мостовые города крови, чувствует, как тускнеет золотой меч в руках ее каменного супруга, как на оборотной стороне города становится темнее, страшнее, как наполняются шепчущими тенями узкие проулки, просыпаются старые кладбища, плачут не нашедшие покоя призраки. Все это мало интересует ее – эти люди уйдут, как и все другие до них, а город останется стоять, такой же, как был всегда. Камни живут куда дольше, чем люди, а она будет жить здесь, пока не рассыплется прахом последний камень Праги. Она спит, пока внезапно не ощущает на губах почти забытый вкус черной крови и не слышит обращенное к ее богу воззвание.
Высокий холм за Голодной стеной, старое капище, душная майская ночь, окропленные кровью камни. Невидимая ни для кого она смотрит на странного человека в черной одежде со знаком солнца на плече, хотя солнечного в нем нет ничего. То, что он чувствует сейчас, проще всего описать человеческим словом отчаяние. Она почти разучилась понимать людей, но плата отдана и звучит непонятно кому данное обещание утопить Прагу, всю Чехию в крови – и она чувствует вековой голод, голод не свой, а того, кому она когда-то служила. Чернобог слышит скрепленные кровавой платой слова, слышат их впитавшие так много крови камни, слышит город. А крови никогда не бывает много, они все хотят еще, и они выполнят то, о чем просит пришедший на капище человек. Он не похож на жреца, но в нем есть сила и сейчас, касаясь силы куда более древней, она просыпается вместе со всем вокруг.
Рейчел резко открыла глаза: что-то разбудило ее, какой-то посторонний звук, которого не должно было быть в палате. Она начала встревоженно оглядываться, ища его источник. Ветер распахнул окно, на улице стеной стоял ливень, а вдалеке сверкали зарницы и глухо гремел, удаляясь с каждым новым раскатом, гром. Девушка поднялась, чтобы закрыть створки и вдруг столкнулась взглядом со взглядом показавшихся ей в тот момент невыносимо яркими голубых глаз. Она моргнула, замерев. Гейдрих сел на кровати, Его взгляд, еще секунду назад пустой, обретал осмысленность и становился привычно злым.
- Пошла вон, - отчетливо произнес Он.
Рейчел, ни на секунду не задумываясь, помотала головой, глядя на Него упрямо и совершенно счастливо улыбаясь.
@темы: тексты