...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?
еще не сонВо сне было темно и тепло, как будто она лежала в жаркую летнюю ночь под толстым ватным одеялом; только – она вдруг с изумлением поняла это – тепло не исходило от ее собственного тела, наоборот: она всей поверхностью кожи, касающейся нагретой шершавой поверхности, впитывала этот жар, наслаждалась им. Память себя и ощущение реальности, оставшейся где-то там, где темноты прогонял мертвенно-белый больничный свет, медленно растворялись в этом мерном тепле, а мир вокруг наполнялся звуками и запахами, обретал четкость, становясь единственно настоящим. Она попыталась назвать себя, но ни одно имя из тех, что она могла вспомнить, не подходило, а то самое, верное, мелькавшее где-то рядом, все время ускользало, как маленькая блестящая рыбка-малек легко уходит из ладоней в воде, мазнув по руке холодным хвостиком. Потом она поняла, что в имени сейчас нет нужды, как нет нужды открывать глаза, смотреть в темноту, двигаться куда-то. Ощущение мертвенного покоя окончательно поглотило все ее мысли. Она слушала отдаленный гул речной воды, ударявшейся о скалу вот уже много веков в тщетной попытке сточить хоть и мягкий, но все же камень, напитывалась сухим и таким приятным теплом и наслаждалась ощущением, что наконец-то все в этом мире так, как она того хотела. Чувство уверенности в собственной правоте и в собственном праве было настолько огромным и всеобъемлющим, что его хватило бы на несколько жизней. Все, что нужно сделано, все дела завершены, и можно спать и лишь изредка позволять прийти в свои сны тому, что происходило там внизу, где также размеренно и лениво, в такт ее дыханию колыхались свинцовые воды Влтавы.
Рейчел открыла глаза. Странный сон показался ей очень долгим, но судя по не начавшей еще рассеиваться темноте за окном, спала она не дольше часа. Первый раз она задремала в палате, сама не заметив, как это произошло. Тогда девушке снилось, что она продолжает сидеть возле Его постели и отсчитывать вздохи один за другим. Ее разбудил доктор, в два часа ночи пришедший проверить, все ли в порядке, он же увел ее из палаты, терпеливо объясняя отказывающейся уходить и обещающей не засыпать больше девушке, что она ведет себя глупо, отдых ей необходим, а больному необходимо лечение, которому ее присутствие будет только мешать. Последний аргумент был ей принят, доктор устроил Рейчел спать на диване в уже знакомой ей комнате. Это было в половине третьего. В мае в Праге начинало светать в пятом часу, а сейчас было еще совсем темно. Девушка села на диване, приложила холодные ладони к почему-то пылающим щекам, потом переместила одну на лоб. Сон ушел, а странный сухой жар, которым весь он был наполнен, остался с ней, как будто этот час она провела не в прохладной комнате больницы, а в какой-нибудь сауне, нагретой до шестидесяти градусов. В следующий момент Рейчел подумала о том, что пусть уж ей лучше снятся странные сны про темноту, жару и бурлящую воду, чем те кошмары, которые она начала видеть где-то за неделю до запланированного покушения на Него. В те ночи она видела Его смерть несколько десятков раз, каждый раз не успевая ничего сделать, опаздывая предупредить, запинаясь и падая так, что не удавалось оттолкнуть или закрыть собой. Она промолчала о своих снах, когда говорила с отцом Андреем, но если бы не они и не тот ужас, который она испытывала, просыпаясь, смешанный с облегчением от того, что сон, всего лишь сон, закончился, она никогда не решилась бы пойти к Нему. Пусть лучше чужие чувства и мысли. В них хотя бы точно не будет места настоящей беде.