...ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?
и еще разВ маленькой комнате почти всегда были плотно задернуты тяжелые синие шторы с бронзовым узором из тонких линий, складывающихся в ромбы с двойным контуром. Когда Ракель играла не по нотам, она предпочитала делать это в полумраке – этой хитрости ее в третьем классе музыкальной школы научил Евгений Мельжинский, ее педагог, объяснив, что так обостряется слуховое восприятие, а руки учатся лучше чувствовать инструмент. Он учил ее многим вещам, другие которые преподаватели, придерживающиеся более классических методов обучения, считали дилетантскими. От такого, говорили они, ничего кроме вреда быть не может, свободное отношение к инструменту расхолаживает детей, позволяет им думать, что они могут обращаться с музыкой так, как хочется им, могут привносить что-то свое. Отличным исполнением в музыкальной школе считалось то, в котором ребенок ни на шаг не отступает от написанного в нотах. Кисти рук всегда должны были стоять на клавишах красивой округлой чашей, как будто в ладони лежал мяч или яблоко. Учитель Ракели же говорил, что руки должны чувствовать свободу и что инструмента ни в коем случае не нужно бояться. Со второго класса каждые полгода девочка готовила одну и ту же программу в двух вариантах: один, строгий, академический, она играла на экзамене в школе, второй, куда более свободный – только дома.
Евгений был российским иммигрантом, в 1879 году в тогда еще имперской Москве он окончил консерваторию, где брал уроки фортепиано у самого Рубинштейна, а в 1918 году навсегда попрощался со своей Родиной, охваченной жаром красной большевистской чумы, и уехал в Вену, все еще считавшуюся тогда музыкальной столицей Европы. В Вене он какое-то время концертировал, а потом с головой ушел в преподавание: ему были мало интересны студенты консерватории, уже слишком взрослые, чтобы можно было применить к ним новаторский подход к обучению, захвативший его воображение в те годы, зато Евгению нравилось работать с детьми, открывая перед ними мир музыки становясь для них проводником. Ракель была одной из первых его учениц, дважды в неделю он встречался с ней в классе музыкальной школы и трижды приходил к Хандлозерам домой, чтобы давать частные уроки. На протяжении всех восьми лет обучения у девочки не было никого ближе и довереннее, только прощаясь с ним единственным перед отъездом из Вены в зимой 1938, она плакала, не зная, чем сможет заполнить образовывавшуюся внутри нее пустоту. Каждую неделю Ракель писала в Вену письма, рассказывая о своей новой жизни, новых знакомых, успехах в пианистике. В очень большой степени именно из-за него она выбрала для отчетного выступления именно Первый концерт Чайковского. Когда-то в детстве маленькую Ракель поразила шутливая история о том, что впервые взглянув на ноты Первого концерта Сергей Рахманинов, много раз исполнявший его позже, воскликнул «Это же невозможно сыграть!», а потом говорил своим ученикам, пытавшимся в при виде партитуры сказать своему преподавателю тоже самое: «Чайковский писал не для нерадивых музыкантов». С тех пор образ Первого концерта в сознании Ракель запечатлелся как сияющая вершина, которую непременно нужно покорить. В июне этого года она получила письмо, в котором чужим ровным почерком (почерком хозяйки квартиры, где жил герр Мельжинский, как узнала девушка из подписи) говорилось, что Евгений Мельжинский больше не живет по этому адресу и писать ему сюда ни в коем случае не нужно, никакого другого адреса в письме указано не было. Еще через три недели доктор Хандлозер через своих высокопоставленных знакомых в Берлине и Вене узнал, что русского пианиста, как и многих других в те годы, отправили в концентрационный лагерь.
Ракель поразила и шокировала эта новость: до того дня ей казалось, что все, о чем, понизив голос, говорили родители за ужином, происходит где-то далеко и не на самом деле. Ее мысли и чувства на какой-то момент пришли в хаос, она говорила отцу, что они должны снова вернуться в Швейцарию, где провели год перед переездом Германию, ночью ей снились кошмары, в которых люди в черной форме приходили в их дом и переворачивали там все вверх дном. А потом с ней случился Первый концерт, попавшийся ей случайно среди пластинок, которые герр Мельжинский дарил ей, когда она еще училась в музыкальной школе. Музыка, негромкая, иногда заглушаемая треском старой пластинки, подписанной витиеватыми русскими буквами, была одновременно и памятью, и силой, и открывшимся девушке пониманием того, как она может выразить все то, что два месяца как будто душило ее. В начале сентября она принесла герру Бреккеру партитуру концерта и сказала, что будет играть его. В Берлинской консерватории плохо знали и не любили русских композиторов, это огорчало Ракель. Герр Бреккер спросил, не хочет ли она взять что-то классическое и привычное для стен этой консерватории, но девушка твердо стояла на своем – ей нужно было это сделать в память о своем первом учителе и чтобы доказать себе, что у нее действительно есть для этого силы. Упрямство Ракель не знало границ. Первые сомнения пришли к ней, когда она – еще без участия герра Бреккера – начала разбирать фортепианную партию и поняла, что то, что получается у нее, звучит пусто и бессмысленно. Неделю она билась только над первыми несколькими аккордами – и с этого момента концерт стал для нее еще и вызовом.
Все это она вспоминала, играя на фортепиано этюд Черни, с которым закрывала последний год в музыкальной школе. Марта принесла ей на подносе кофе и свежеиспеченное имбирное печенье, Ракель, не прерывая игры, улыбнулась и кивнула ей. Где-то через полчаса женщина заглянула в комнату снова.
- Герр Зигфрид приехал из университета. Через десять минут буду ставить на стол обед, так что выходи, - строго сказала она Ракель, та, вопреки обыкновению, тут же прекратила играть и встала из-за инструмента, закрывая крышку.
- Уже выхожу.
Марта обеспокоенно посмотрела на нее.
- Я же вижу, что что-то случилось, а ты молчишь. Христа ради, не наделай глупостей, Ракель, - девушка, уже второй раз за сегодняшний день слышавшая эту просьбу, нахмурилась.
- Не собираюсь. И что вы все заладили? – следом за Мартой она вышла в гостиную, где за столом уже ждал обеда ее отец, листавший утреннюю газету, заголовки которой сообщали о вторжении итальянский войск в Грецию. Доктор Хандлозер поднял глаза от газеты, посмотрел на дочь и тут же отвел взгляд, поправляя очки в круглой оправе. Последнее время он избегал смотреть Ракель в глаза.
- Здравствуй, папа, - поприветствовала его девушка, садясь за стол напротив. – Как твои студенты?
- Хорошо, дорогая, - ровным тоном ответил доктор. – До экзаменов еще далеко, так что пока все беззаботны и веселы, но учатся старательно, а большинство мечтает поскорее применить навыки на благо Германии. Как твои репетиции?
- Отлично, - соврала она. – Ты можешь мне помочь, папа? – Ракель хотела закончить запланированную ей часть разговора, пока из комнат наверху не спустилась мама, чтобы понапрасну не тревожить ее. Последние недели фрау Хелен и без того слишком много переживала, а это самым худшим образом сказывалось на ее здоровье.
- Если это в моих силах…
- Мне нужен телефон РСХА.
- Прости, что? – доктор удивился настолько, что даже отложил газету. – Но зачем тебе?
- Какая разница? – Ракель пристально смотрела в глаза отцу, и в ее взгляде можно было прочесть, что она знает, что доктор Хандлозер ощущает себя страшно виноватым перед дочерью, и поэтому сейчас она может просить у него хоть платье цвета луны, солнца и неба, как во французской сказке про Ослиную шкуру.
- Ракель, ты понимаешь… - мягко начал доктор, но она перебила его.
- Папа, я же знаю, тебе это будет совсем не сложно. Спроси у дяди Германа, в конце концов, - дядей Германом она с детства привыкла называть тогда еще не бывшего рейхсмаршалом Геринга, часто навещавшего их в Вене и неизменно приносившего маленькой Ракель подарки.
- Хорошо, - герр Хандлозер не стал спорить с дочерью. – РСХА, говоришь… Какой именно телефон тебе нужен? Знаешь, сколько их там?
- Мне нужен номер Гейдриха, - она произнесла это и даже сама удивилась, насколько легко сорвалось с губ имя. Доктор хотел сказать еще что-то, но в этот момент на лестнице раздались медленные шаги его жены, спускавшейся к обеду, он поднялся, чтобы помочь ей, быстро взглянул на дочь и кивнул ей, она только улыбнулась в ответ.
Ракель нечасто обедала дома в последнее время, и сегодня ее присутствие как будто создавало за столом волшебный купол безмолвия. Отец большую часть обеда смотрел в свою тарелку, мать, ласково улыбавшаяся и дочери, и мужу, как всегда говорила мало. Доктор Хандлозер во второй раз ответил на вопрос о своих студентах, почти слово в слово повторив то, что сказал Ракель, девушка вкратце рассказала о предпоследней репетиции с оркестром. Говорить родителям о возникших сложностях с отчетной программой она не собиралась. Ракель встала из-за стола раньше всех, не дожидаясь чая и десерта, и, пожелав родителям приятного аппетита, снова ушла в маленькую комнату играть.
Доктор Хандлозер заглянул к ней где-то через час. Он подошел к инструменты и положил на подставку для нот маленький листочек плотной бумаги с записанным от руки номером телефона.
- Это телефон приемной. Прямого номера мне, разумеется, никто не дал.
- Да, конечно, - Ракель взяла листочек и повертела его в пальцах. – Я позвоню из твоего кабинета, можно? – телефонные аппараты в доме Хандлозеров стояли в гостиной и в кабинете доктора, но разговор из гостиной могли услышать фрау Хелен и Марта, а это значило бы, что придется очень долго объяснять, с кем и о чем она разговаривает.
- Да.
Ракель прошла в кабинет отца, села за стол, положила перед собой листочек с записанным номером и медленно вздохнула, сцепив пальцы в замок. В одно мгновение ее уверенность рассеялась, как легкий утренний туман над озером в Тиргартене. Что если он не захочет разговаривать с ней? А если и захочет… что она собиралась сказать? Это ведь звучит настолько глупо и наивно… Обрывая ход предательских мыслей, Ракель сняла трубку с телефонного аппарата, быстро набрала номер и, зажмурившись, стала ждать ответа
- Приемная начальника РСХА. Слушаю вас.
- Здравствуйте, могу я поговорить с герром Гейдрихом? – голос почти не дрожал.
- По какому вопросу?
- По… по личному.
Голос в трубке мгновенно стал скучающим и очень уставшим, Ракель на секунду представила сколько раз за день несчастный дежурный офицер в приемной слышит такие вот ответы, и как это должно было его утомить.
- Ваше имя и фамилия?
- Ракель… - начала она и тут же исправилась, - Рейчел Хандлозер, - в трубке раздалось шуршание, видимо, дежурный офицер все же дисциплинированно записывал услышанное, затем раздались приглушенные голоса, но настолько невнятные, что различить, о чем они говорят было совершенно невозможно. – Подожди минуту, фройляйн, - уже менее скучающе попросили ее, наступила тишина, она нервно стучала случайно взятой со стола доктора Хандлозера ручкой по подлокотнику кресла, в котором сидела, тишина длилась, становясь все более напряженной, и, когда девушка уже собралась повесить трубку, решив, что это безнадежно, голос в трубке не без некоторого удивления произнес: - Приезжайте к пяти часам. Вас будут ждать.
Евгений был российским иммигрантом, в 1879 году в тогда еще имперской Москве он окончил консерваторию, где брал уроки фортепиано у самого Рубинштейна, а в 1918 году навсегда попрощался со своей Родиной, охваченной жаром красной большевистской чумы, и уехал в Вену, все еще считавшуюся тогда музыкальной столицей Европы. В Вене он какое-то время концертировал, а потом с головой ушел в преподавание: ему были мало интересны студенты консерватории, уже слишком взрослые, чтобы можно было применить к ним новаторский подход к обучению, захвативший его воображение в те годы, зато Евгению нравилось работать с детьми, открывая перед ними мир музыки становясь для них проводником. Ракель была одной из первых его учениц, дважды в неделю он встречался с ней в классе музыкальной школы и трижды приходил к Хандлозерам домой, чтобы давать частные уроки. На протяжении всех восьми лет обучения у девочки не было никого ближе и довереннее, только прощаясь с ним единственным перед отъездом из Вены в зимой 1938, она плакала, не зная, чем сможет заполнить образовывавшуюся внутри нее пустоту. Каждую неделю Ракель писала в Вену письма, рассказывая о своей новой жизни, новых знакомых, успехах в пианистике. В очень большой степени именно из-за него она выбрала для отчетного выступления именно Первый концерт Чайковского. Когда-то в детстве маленькую Ракель поразила шутливая история о том, что впервые взглянув на ноты Первого концерта Сергей Рахманинов, много раз исполнявший его позже, воскликнул «Это же невозможно сыграть!», а потом говорил своим ученикам, пытавшимся в при виде партитуры сказать своему преподавателю тоже самое: «Чайковский писал не для нерадивых музыкантов». С тех пор образ Первого концерта в сознании Ракель запечатлелся как сияющая вершина, которую непременно нужно покорить. В июне этого года она получила письмо, в котором чужим ровным почерком (почерком хозяйки квартиры, где жил герр Мельжинский, как узнала девушка из подписи) говорилось, что Евгений Мельжинский больше не живет по этому адресу и писать ему сюда ни в коем случае не нужно, никакого другого адреса в письме указано не было. Еще через три недели доктор Хандлозер через своих высокопоставленных знакомых в Берлине и Вене узнал, что русского пианиста, как и многих других в те годы, отправили в концентрационный лагерь.
Ракель поразила и шокировала эта новость: до того дня ей казалось, что все, о чем, понизив голос, говорили родители за ужином, происходит где-то далеко и не на самом деле. Ее мысли и чувства на какой-то момент пришли в хаос, она говорила отцу, что они должны снова вернуться в Швейцарию, где провели год перед переездом Германию, ночью ей снились кошмары, в которых люди в черной форме приходили в их дом и переворачивали там все вверх дном. А потом с ней случился Первый концерт, попавшийся ей случайно среди пластинок, которые герр Мельжинский дарил ей, когда она еще училась в музыкальной школе. Музыка, негромкая, иногда заглушаемая треском старой пластинки, подписанной витиеватыми русскими буквами, была одновременно и памятью, и силой, и открывшимся девушке пониманием того, как она может выразить все то, что два месяца как будто душило ее. В начале сентября она принесла герру Бреккеру партитуру концерта и сказала, что будет играть его. В Берлинской консерватории плохо знали и не любили русских композиторов, это огорчало Ракель. Герр Бреккер спросил, не хочет ли она взять что-то классическое и привычное для стен этой консерватории, но девушка твердо стояла на своем – ей нужно было это сделать в память о своем первом учителе и чтобы доказать себе, что у нее действительно есть для этого силы. Упрямство Ракель не знало границ. Первые сомнения пришли к ней, когда она – еще без участия герра Бреккера – начала разбирать фортепианную партию и поняла, что то, что получается у нее, звучит пусто и бессмысленно. Неделю она билась только над первыми несколькими аккордами – и с этого момента концерт стал для нее еще и вызовом.
Все это она вспоминала, играя на фортепиано этюд Черни, с которым закрывала последний год в музыкальной школе. Марта принесла ей на подносе кофе и свежеиспеченное имбирное печенье, Ракель, не прерывая игры, улыбнулась и кивнула ей. Где-то через полчаса женщина заглянула в комнату снова.
- Герр Зигфрид приехал из университета. Через десять минут буду ставить на стол обед, так что выходи, - строго сказала она Ракель, та, вопреки обыкновению, тут же прекратила играть и встала из-за инструмента, закрывая крышку.
- Уже выхожу.
Марта обеспокоенно посмотрела на нее.
- Я же вижу, что что-то случилось, а ты молчишь. Христа ради, не наделай глупостей, Ракель, - девушка, уже второй раз за сегодняшний день слышавшая эту просьбу, нахмурилась.
- Не собираюсь. И что вы все заладили? – следом за Мартой она вышла в гостиную, где за столом уже ждал обеда ее отец, листавший утреннюю газету, заголовки которой сообщали о вторжении итальянский войск в Грецию. Доктор Хандлозер поднял глаза от газеты, посмотрел на дочь и тут же отвел взгляд, поправляя очки в круглой оправе. Последнее время он избегал смотреть Ракель в глаза.
- Здравствуй, папа, - поприветствовала его девушка, садясь за стол напротив. – Как твои студенты?
- Хорошо, дорогая, - ровным тоном ответил доктор. – До экзаменов еще далеко, так что пока все беззаботны и веселы, но учатся старательно, а большинство мечтает поскорее применить навыки на благо Германии. Как твои репетиции?
- Отлично, - соврала она. – Ты можешь мне помочь, папа? – Ракель хотела закончить запланированную ей часть разговора, пока из комнат наверху не спустилась мама, чтобы понапрасну не тревожить ее. Последние недели фрау Хелен и без того слишком много переживала, а это самым худшим образом сказывалось на ее здоровье.
- Если это в моих силах…
- Мне нужен телефон РСХА.
- Прости, что? – доктор удивился настолько, что даже отложил газету. – Но зачем тебе?
- Какая разница? – Ракель пристально смотрела в глаза отцу, и в ее взгляде можно было прочесть, что она знает, что доктор Хандлозер ощущает себя страшно виноватым перед дочерью, и поэтому сейчас она может просить у него хоть платье цвета луны, солнца и неба, как во французской сказке про Ослиную шкуру.
- Ракель, ты понимаешь… - мягко начал доктор, но она перебила его.
- Папа, я же знаю, тебе это будет совсем не сложно. Спроси у дяди Германа, в конце концов, - дядей Германом она с детства привыкла называть тогда еще не бывшего рейхсмаршалом Геринга, часто навещавшего их в Вене и неизменно приносившего маленькой Ракель подарки.
- Хорошо, - герр Хандлозер не стал спорить с дочерью. – РСХА, говоришь… Какой именно телефон тебе нужен? Знаешь, сколько их там?
- Мне нужен номер Гейдриха, - она произнесла это и даже сама удивилась, насколько легко сорвалось с губ имя. Доктор хотел сказать еще что-то, но в этот момент на лестнице раздались медленные шаги его жены, спускавшейся к обеду, он поднялся, чтобы помочь ей, быстро взглянул на дочь и кивнул ей, она только улыбнулась в ответ.
Ракель нечасто обедала дома в последнее время, и сегодня ее присутствие как будто создавало за столом волшебный купол безмолвия. Отец большую часть обеда смотрел в свою тарелку, мать, ласково улыбавшаяся и дочери, и мужу, как всегда говорила мало. Доктор Хандлозер во второй раз ответил на вопрос о своих студентах, почти слово в слово повторив то, что сказал Ракель, девушка вкратце рассказала о предпоследней репетиции с оркестром. Говорить родителям о возникших сложностях с отчетной программой она не собиралась. Ракель встала из-за стола раньше всех, не дожидаясь чая и десерта, и, пожелав родителям приятного аппетита, снова ушла в маленькую комнату играть.
Доктор Хандлозер заглянул к ней где-то через час. Он подошел к инструменты и положил на подставку для нот маленький листочек плотной бумаги с записанным от руки номером телефона.
- Это телефон приемной. Прямого номера мне, разумеется, никто не дал.
- Да, конечно, - Ракель взяла листочек и повертела его в пальцах. – Я позвоню из твоего кабинета, можно? – телефонные аппараты в доме Хандлозеров стояли в гостиной и в кабинете доктора, но разговор из гостиной могли услышать фрау Хелен и Марта, а это значило бы, что придется очень долго объяснять, с кем и о чем она разговаривает.
- Да.
Ракель прошла в кабинет отца, села за стол, положила перед собой листочек с записанным номером и медленно вздохнула, сцепив пальцы в замок. В одно мгновение ее уверенность рассеялась, как легкий утренний туман над озером в Тиргартене. Что если он не захочет разговаривать с ней? А если и захочет… что она собиралась сказать? Это ведь звучит настолько глупо и наивно… Обрывая ход предательских мыслей, Ракель сняла трубку с телефонного аппарата, быстро набрала номер и, зажмурившись, стала ждать ответа
- Приемная начальника РСХА. Слушаю вас.
- Здравствуйте, могу я поговорить с герром Гейдрихом? – голос почти не дрожал.
- По какому вопросу?
- По… по личному.
Голос в трубке мгновенно стал скучающим и очень уставшим, Ракель на секунду представила сколько раз за день несчастный дежурный офицер в приемной слышит такие вот ответы, и как это должно было его утомить.
- Ваше имя и фамилия?
- Ракель… - начала она и тут же исправилась, - Рейчел Хандлозер, - в трубке раздалось шуршание, видимо, дежурный офицер все же дисциплинированно записывал услышанное, затем раздались приглушенные голоса, но настолько невнятные, что различить, о чем они говорят было совершенно невозможно. – Подожди минуту, фройляйн, - уже менее скучающе попросили ее, наступила тишина, она нервно стучала случайно взятой со стола доктора Хандлозера ручкой по подлокотнику кресла, в котором сидела, тишина длилась, становясь все более напряженной, и, когда девушка уже собралась повесить трубку, решив, что это безнадежно, голос в трубке не без некоторого удивления произнес: - Приезжайте к пяти часам. Вас будут ждать.
@темы: тексты
Это прекрасно.
В одно мгновение ее уверенность рассеялась, как легкий утренний туман над озером в Тиргартене.
Мелочи.
Мне нравится, как все создается мелочами.