Зачем, зачем я посмотрела "Холодное сердце"?!

Зато - зато! - у меня теперь есть большое-большое одеяло, под которым образуется идеальный микроклимат. Самое тяжелое - заставить себя вылезти из-под него. Зато как спится!

первые шаги к замужествуВ шесть утра пятого января Рейчел привезли домой. Двадцать часов в женевском управлении полиции слились в ее сознании в бессмысленную череду пустых и глупых вопросов, ответов на которые она не знала. Вопросы словно рисовали перед ней картину другой реальности, где все происходившее с ней последние полтора года могло бы быть осмысленным, Он писал бы ей письма и встречался с ней, она была бы нужна Ему… Но нет.
Ее высадили из машины, почти вежливо извинились за доставленные неудобства, тем же вежливым и настоятельным тоном попросили сообщить, если ей станет что-то известно. Рейчел молча кивнула. Поднявшись на третий этаж, где находилась ее квартира, она обнаружила распахнутую дверь, а за ней все было перевернуто вверх дном: в квартире искали ответы на те же вопросы, которые задавали ей всю ночь. Девушка вздохнула, но то, что она увидела, было настолько логично и ожидаемо, а она настолько устала, что сил огорчаться не было. Она нашла в ванной среди разбросанных пузырьков шампунь, подняла с пола не пострадавшее мыло, приняла душ, переоделась в единственное оставшееся в шкафу на плечиках платье и поспешила уйти в консерваторию. Уже на середине пути она вспомнила, что вечером ее ударили по лицу, остановилась на перекрестке, нашла в сумочке пудреницу и несколькими аккуратными касаниями пуховки спрятала ссадину под слоем пудры. Каким привычным когда-то было это действие!
В консерватории, забирая у нее пальто, гардеробщица сочувственно улыбнулась.
- Все в порядке, фройляйн Файк? Мы беспокоились о вас вчера, - в отличие от заведующего отделением и директора, с которыми у девушки были сложные отношения, младший персонал консерватории относился к ней с удивительной теплотой, а пожилые женщины, работавшие там гардеробщицами и вахтершами, трогательно пытались заботиться о ней и иногда почти навязчиво интересовались ее личной жизнью.
- Просто недоразумение, - через силу заставила себя улыбнуться Рейчел. – Мои сегодняшние занятия не отменили?
- Нет. Мне велено было вам позвонить в одиннадцатом часу, но, вот, вы пришли раньше, чем я успела. А ключи уже забрал Гельмут, сказал, что будет ждать вас в кабинете.
Девушка кивнула.
- Хорошо.
Она поднялась по лестнице на второй этаж, где в двадцать втором классе у нее было назначено занятие. Гельмут действительно уже ждал ее, но не в класссе, а почему-то сидя в коридоре на полу. Увидев Рейчел, он вскочил на ноги и быстро подошел к ней и, попытавшись взять девушку за руки, требовательным тоном поинтересовался:
- Где вы были?! – и тут же, словно поняв, что вопрос прозвучал грубо, смущенно добавил: - Я был у вам дома, там все перевернуто вверх дном, я волновался…
Рейчел, склонив голову набок, секунду смотрела на Гельмута, пытаясь понять, что он только что сказал ей и чего хочет от нее. Она машинально поправила манжеты платья, провела рукой по волосам и отчетливо поняла, насколько же устала. Точно также она чувствовала себя, когда Карл только увез ее из Берлина: не хотелось ничего, только спать или лежать и смотреть в белый потолок, даже трещины на котором казались тогда чем-то раздражающим, заставляющим прилагать усилия к осознанию их цвета и формы. Сейчас нужно было отвечать, о чем-то говорить, объяснять, что поводов для беспокойства нет, но Рейчел не ощущала себя способной на это и не понимала, почему мальчик, с которым она несколько раз согласилась погулять осенью, вообще считает себя вправе вмешиваться в ее жизнь.
- Вас это совершенно не касается, Гельмут, - наконец холодно произнесла она.
- Касается! – воскликнул в ответ на это молодой человек, в его голосе прозвучало искреннее возмущение. Он взял Рейчел за локоть и заставил повернуться к себе: - У вас неприятности? Вам нужна помощь? – едва ли он хотел сделать ей больно, но сжавшиеся на локте пальцы и такой характерный жест будто обожгли Рейчел. Она резко вырвала руку и, впервые за все время их общения повысив голос, отчеканила:
- Не смейте так делать! Никогда, слышите! И мне не нужна ничья помощь. Все, что могло случиться, уже случилось. Хуже точно… - вспышка злости угасла, как огонек спички на ветру, и она закончила почти беззвучным шепотом, печально и обреченно: - Хуже точно не будет.
- Вы не в себе, - Гельмут втолкнул ее в дверь кабинета, вошел следом и быстро запер дверь, Рейчел не успела даже ничего возразить. Он подошел к ней вплотную и снова попытался взять ее руки в свои, но она, повторяя собственный жест, опять поправила манжеты и убрала руки за спину. Молодой человек вздохнул. – А теперь рассказывайте, - он смотрел на нее внимательно и очень серьезно, - где вы были и что случилось?
- Что вы вообще понимаете? – продолжая злиться, зашипела Рейчел в ответ. Как никогда бросающееся сейчас ей в глаза сходство между ее учеником и Гейдрихом не давало ей погрузиться с головой в накатывающую волнами апатию. Ощущение было такое, словно кто-то намеренно тычет острым ножом в только начавшую затягиваться рану. – Со мной все в порядке. Уходите, - потребовала она, забыв, что у них назначено занятие.
- Да что с вами такое! – в голосе молодого человека искреннее беспокойство мешалось с обидой. - Является безопасность и на глазах у всей консерватории уводит вас, вы пропадаете, я всю ночь не сплю, как идиот, бегаю по всему городу, пытаясь вас найти, и теперь вы говорите, что все в порядке! Я никуда не пойду, пока не выясню, что случилось. Кроме того, вас нельзя оставлять одну, вам же плохо, - добавил он уже гораздо мягче и притянул Рейчел к себе, намереваясь обнять. Она уперлась ладонями Гельмуту в грудь.
- Да перестаньте же! – вместо того, чтобы оттолкнуть его, девушка почти упала в его объятия, замирая. Она плакала очень тихо, почти не слышно, еле ощутимо вздрагивали под руками Гельмута хрупкие плечи. Он тут же обнял ее крепче, прижимая к себе и тихо укачивая.
- Тихо, все хорошо. Расскажи, что случилось? – ласково шептал молодой человек, почти утыкаясь губами ей в макушку. Рейчел едва разбирала слова, только слышала мягкие, успокаивающие интонации. Она думала о том, что очень, очень давно никто не успокаивал ее, когда она плакала, что она привыкла плакать в одиночестве, когда этого никто не видит, что ее «плохо» стало чем-то настолько обычным, что она забыла, как бывает иначе. От черного шерстяного джемпера с v-образным вырезом, который Гельмут носил на голое тело, пахло мылом и мятой, а руки у него были теплые и уверенные. И все же Рейчел предпочла бы сейчас остаться одна, лечь спать, не думать ни о чем… Мысли текли лениво, она не обращала внимания ни на них, ни на все продолжавшие катиться по щекам слезы и не знала, сколько времени прошло, когда она наконец отстранилась и, достав из сумочки носовой платок, принялась вытирать глаза и заплаканные щеки, стараясь при этом не смотреть на Гельмута.
- Извините, - возвращаясь к прохладному, официальному тону, произнесла она. - Здесь нечего решать. Все уже закончилось. У службы безопасности нет ко мне никаких вопросов, больше меня никто не побеспокоит. Спасибо вам, - она все же подняла на него глаза и увидела во взгляде Гельмута под притворным равнодушием и жесткостью почти детскую обиду. На секунду ей становится интересно, о чем же успел подумать он за это время, что вообразить? От злого мальчишеского взгляда устремленного на нее из-под челки грустно и стыдно, как будто она зачем-то больно пнула доверчиво подбежавшего к ней щенка.
- Так что случилось? – сухим деловым тоном спросил Гельмут.
Рейчел села на табурет, стоящий возле фортепиано, сложила руки на коленях, внимательно и серьезно посмотрела на мальчика. Она вспомнила вдруг, что на несколько лет старше его, и вместо того, чтобы бессмысленно злиться и обижать юношу. Ей следовало бы попытаться объяснить ему.
- Не обижайтесь, пожалуйста, - успокаивающим тоном начала она. – Вы просто не поймете, если я попытаюсь вам все рассказать. Для вас есть настоящее и будущее, а у меня слишком много прошлого и я не смогу от него избавиться никогда, - она закончила говорить и поняла, что произнесенные слова только еще больше разозлили Гельмута. Он подошел к ней вплотную, так, что ее лицо оказалось где-то на уровне его живота, мрачно посмотрел снизу вверх в заплаканные глаза девушки.
- Вы правы, меня не интересует прошлое: что было, то было. Зато меня интересует будущее - ваше и мое, - он взял ее за плечи и, наклонившись, поцеловал. На этот раз Рейчел не стала даже пытаться отстраниться. Прикосновение теплых губ к ее губам было неприятно, она провела по губам тыльной стороной ладони, стирая след поцелуя. Пытаться что-то объяснить семнадцатилетнему мальчику действительно было бесполезно. И, увы, он не был виноват в том, что никогда не переживал ничего похожего и даже представить не мог, что сейчас чувствовала она.
- Если вы хотите, чтобы оно было, дайте мне время, - тихо попросила Рейчел. - Сейчас мне, честно говоря, все равно.
- Я не понимаю, - голос Гельмута звучал растерянно. Его уверенность мгновенно исчезла куда-то, он стоял рядом, не зная, куда деть руки, внезапно смутившийся собственного порыва.
Рейчел коротко и горько рассмеялась.
- Счастливый. Я потеряла человека, который был для меня важнее всех. Я потеряла его давно, а три дня назад он умер. Покончил с собой, как пишут. Не похоже на правду, но кто знает... О нем меня спрашивали сотрудники службы безопасности. От него мне осталось это, - она показала на покрытый слоем пудры шрам на щеке. У нее все еще получалось говорить спокойно, но она отчетливо понимала, что даже если захочет, не сможет сейчас остановиться. Слова, которые нужно было сказать, которые невозможно было больше держать внутри себя, росли, как снежный ком, одна сказанная фраза влекла за собой десяток других. - Он учил меня играть на фортепиано, - Рейчел сжала пальцы так, что они побелели. – А вы... похожи на него. И это меня пугает и отталкивает. Потому что вы нравитесь мне, но я не хочу видеть в вас призрак из прошлого. Не хочу искать черты сходства и ждать, что вы будете им. Вы такого не заслужили, - она перевела дыхание и бледно улыбнулась уголками губ. – Это была очень счастливая осень.
Гельмут, слушая ее, сначала разулыбался довольно, как будто бы Рейчел пообещала ему, что все будет хорошо, но потом его лицо вытянулось. Он, недоуменно глядя на нее, протянул руку, дотронулся пальцами до шрама на щеке – она, вопреки привычке, даже не вздрогнула, как будто так и было нужно, только убрала за ухо прядь выкрашенных в светлый цвет волос, обычно закрывающих все еще узнаваемые белесые контуры имперского орла.
- Я тогда носила темные волосы, длинные, - как будто это имело какое-то значение, добавила Рейчел.
- Как… кто… - молодой человек запнулся, не зная, как сформулировать вопрос – как будто ему хотелось спросить о слишком многом одновременно. Внезапно он совершенно по-детски сел на пол и за руку потянул ее к себе. Точно также они когда-то сидели под макетом Женевы, выставленным в честь дня города в фойе рядом с концертным залом, напоминая не преподавателя и студента, а двух сбежавших с занятий учеников. Сейчас от той радостной легкости, которая сопровождала их встречи и разговоры, не осталось и следа. Рейчел высвободила руку и села на пол чуть в отдалении от Гельмута, притянув колени к груди.
- Вы были его любовницей? – задал самый бестактный из возможных вопросов Гельмут, снова неприятно задетый тем, что девушка отстраняется от него. Рейчел только рассмеялась, ощущая, что вот-вот расплачется снова.
- Говорили, что все заводят себе любовниц, а он завел пианистку. Да, была.
- А это, - юноша указал на ее щеку, - откуда?
- Кажется, это была какая-то почетная медаль... или просто значок. Я уже не помню, - зато она отлично помнила, при каких обстоятельствах ее лицо украсил этот шрам, и сумбурные признания ныне покойного Герхарда, и выстрел, и его мгновенно остекленевшие глаза, и пятна крови, которые потом так и не отстирались с платья…
- Нормальные люди не уродуют своих любовниц, - поморщился Гельмут. Рейчел только пожала плечами и снова высвободила прядь волос, привычно легшую поверх шрама.
- Конечно, нет. Нормальные люди много чего не делают, - наверное, то, что он говорил, должно было быть неприятно, но Рейчел внезапно для себя слишком хорошо понимала, как все это выглядит со стороны и насколько неприятным и диким это должно казаться любому нормальному человеку. Ей не хотелось спорить и что-то объяснять, к тому же Гельмут ведь был прав…
- Я бы никогда такого не сделал. Нельзя любить человека, который так с тобой обращался. Хорошо, что он сдох, - Рейчел видела, что Гельмуту странно и мерзко от всего, что он сейчас слышал. Вряд ли когда-то раньше он задумывался нал тем, что было в ее жизни раньше и вот сейчас образ прекрасной и возвышенной девушки, живущей одной только музыкой, рушился, сменяясь нелицеприятной картиной больной женщины с некрасивым, грязным прошлым.
- Многие бы с вами согласились, - она смотрела мимо юноши, куда-то на закрытую крышку фортепиано. - Нет смысла говорить об этом дальше, - Рейчел встряхнула головой. - Я никогда не делала этого до, не стоит и сейчас. Все, что я могу сказать, вам будет неприятно.
- А если я хочу знать? – Гельмут встряхнул головой, его ответ прозвучал так, будто он принимал брошенный ему вызов. Он сел ближе к девшуке так, чтобы касаться ее тела, ладонью накрыл ее сейчас ледяные пальцы, и она усилием воли заставила себя не отстраняться, жалея о разрушенной дистанции, существовавшей между ними до сегодняшнего дня и делавшей их общение приятным и комфортным. – Пора нарушать правила. Расскажите мне все.
- Не сейчас, пожалуйста, - умоляющие взглянула на юношу Рейчел. – Поговорите со мной о чем-нибудь другом. Я не хочу думать о том, что было.
- Но ты все равно об этом думаешь. И будешь думать, если не выговоришься, это как осколок - он не выйдет сам, его нужно удалить. Тебе больше не нужно оставаться с этим наедине, я тебя не брошу.
Рейчел не верила, что Гельмуту важно знать что-то о ней, знала, что он все равно не поймет ничего из того, что она могла сказать, но его упорство утомляло ее, а сопротивление отнимало последние силы. Она резко поднялась на ноги и отошла к окну. Какое-то время она смотрела на зимнюю улицу, блестящий серый лед, покрывающий тротуары, ясное, ослепительное небо, потом повернулась к нему.
- Хочешь знать? Хорошо. Мой отец был врачом, другом Геринга, моя мать - еврейка, с которой он познакомился во время первой мировой войны. Они поженились. Мы жили в Вене. В тридцать первом году переехали в Берлин. Когда все случилось, мне было 18, я только закончила первый год обучения в консерватории. С Ним мы познакомились осенью, случайно… - копившиеся все эти годы слова срывались с губ легко, Рейчел почти сразу перестала думать, что именно она говорит. Она повторяла одни и те же фразы, говорила что-то про музыку, про то, как Он играл на скрипке, снова и снова возвращалась воспоминаниями и словами к тому дню, когда навсегда уехала с Ним из дому, вспоминала о покушении в Праге, о странных зимних вечерах. Она не заботилась о связности собственного рассказа и остановилась только тогда, когда поняла, что больше слов не осталось. Рейчел посмотрела на Гельмута и зло добавила: - Ах да, шрам Он мне оставил после того, как на моих глазах застрелил своего адъютанта, которому не повезло оказаться неравнодушным ко мне.
Гельмут подошел ближе и, глядя Рейчел прямо в глаза, совершенно спокойно произнес:
- Ну и что? Все это закончилось. Я люблю тебя.
«Я же говорила!» - чуть не крикнула в ответ она. Девушка не хотела, чтобы ее любили, не хотела забывать – она хотела говорить и говорить еще, чтобы ее слушали, расспрашивали, сопереживали. Ей не нужно было будущее или настоящее, она хотела вернуться в прошлое.
Рейчел нервно рассмеялась:
- Чего ты хочешь? Правду или что-нибудь вежливое?
- Я хочу тебя, - Гельмут сделал еще шаг вперед и снова поцеловал девушку. Она позволила ему это, посмотрела снизу вверх устало и вздохнула.
- Не меня. Про меня ты не стал слушать, - Рейчел мягко отстранила его, подошла к инструменты, села за него, подняла крышку и начала играть Лунную сонату.
- Зачем ты все портишь, а? – где-то на периферии слуха донесся до нее раздраженный голос Гельмута. - Не я тебя не слушаю - ты не слушаешь меня! Хочешь выговориться - говори, хочешь молчать - давай помолчим, но не нужно отгораживаться от меня или делать вид, что знаешь, что и почему я чувствую. Если ты такая умная, то посмотри на себя и перестань пытаться сделать из своей жизни трагедию! То, что Гейдрих с тобой сделал, ужасно, но он проглотил ампулу с цианидом, а ты все еще жива. Эта осень была очень счастливой, и никто, кроме тебя не мешает прожить счастливо долгие годы! – он подошел к ней и обнял со спины так, чтобы она не могла играть, продолжил говорить, наклонившись к самому ее уху: - Ты несколько месяцев бегаешь от меня, я понимаю, что тебе нелегко, но пойми ты наконец, что я не отступлюсь - я тебя не оставлю.
- Да не в том же дело, что он сделал! – Рейчел, которой не дали играть, услышала только небольшую часть его монолога, она отвечала нетерпеливо, раздраженно, как будто вынуждена была объяснять что-то в сотый раз непонятливому ученику. - И ужасно не это, а то, что он... мертв, - она болезненно остро ощущала бессмысленность и бесполезность собственных слов. Ее заполняла тупая ноющая боль, от которой невозможно было избавиться. Девушка замолчала и, прикусив губу, начала мерно раскачиваться, как часто делал Гейдрих, обнимая ее.
Гельмут говорил еще что-то, крепче сжимая вокруг нее руки, но она не слушала, думая о том, что ни разу не называла Гейдриха по имени, так и не сменила привычное "вы" на "ты" за все эти годы. В голове у нее играла музыка, пальцы вслепую наигрывали, касаясь воздуха всю ту же Лунную сонату. Она снова начала плакать, тихо, молча.
Рейчел поняла вдруг, что за время, пока она плакала, Гельмут успел усадить ее к себе на колени, она все это время обнимала его за шею и прятала лицо у него на плече, а он целовал ее. Захотелось кричать. Вместо этого она отстранилась – резко, словно мелодия оборвалась в каком-то нелогичном, неправильном месте, взяла молодого человека за руку, какое-то время рассматривала его пальцы – ее собственные были совершенно ледяными и заметно дрожали. Рейчел посмотрела на Гельмута отсутствующим взглядом и попросила, почти приказала:
- Ударь меня.
- Что? – юноша подавился коротким смешком.
- Ты не слышал? – голос сейчас совершенно не был похож на ее собственный – чужие интонации, хриплый тембр. Она бросила руку Гельмута, левой рукой судорожно сжала через ткань платья висящее на цепочке на груди кольцо Гейдриха.
Гельмут долго смотрит на нее, сначала – как будто она неудачно пошутила, и он не знает, как отреагировать, потом – мрачно, словно съежившись.
- Если это шутка, то несмешная. Я никогда не причиню тебе вреда, - он произнес это совершенно серьезно, голос дрогнул и чуть не сорвался. Рейчел отвлеченно подумала, что же сегодня станет последний каплей, которая окончательно сведет их обоих с ума. Или это произойдет не сегодня?
Она начала смеяться, сначала тихо, потом все громче, смех превратился в истерику, Рейчел сползла с колен Гельмута на пол, закрыла лицо руками и продолжала то ли судорожно всхлипывать, то ли смеяться.
- Я сумасшедшая, мальчик, - она резко подняла голову. - Видишь? Я, правда, хочу, чтобы ты ударил меня. Я даже буду с тобой спать тогда, наверное... Но ты же не такой. Ты не можешь...
Гельмут пораженно молчал, на его лице сменяли друг друга изумление, отвращение, обида, возмущение… Вдруг выражение лица смягчилось, юноша встревоженно и одновременно заботливо улыбнулся, наклонился к ней и легко поднял на руки.
- У тебя истерика, тебе нужно отоспаться. Я отвезу тебя домой.
- Хорошо, - просто и безучастно согласилась Рейчел, окончательно измотанная всем произошедшим. - Только там невозможно находиться. Отведите меня куда-нибудь, где я буду спать.

И как же тяжело начинать работать!

биографическая справкаАдъютантом Гейдриха Карл стал год назад по проекции бывшего главы Гитлерюгенда, а нынешнего гауляйтера Вены Бальдура фон Шираха, с которым Карл познакомился во время недолгой службы Шираха в армии.
Карла призвали в армию с началом кампании на Восточном фронте, и нельзя было сказать, что он не был горд воевать за свою страну, но дома, в Берлине, у него осталась молодая жена и новорожденный сын, и этот факт несколько омрачал картину грядущих военных подвигов и побед. Уходя на фронт, Карл боялся, что Эльза недолго будет ждать его: она была красавицей из богатой семьи, и ее родители не одобрили брак дочери с молодым человеком без должного воспитания и образования, приехавшего в столицу из глухой провинции. Первые полгода, несмотря на эту социальную разницу, их семейную жизнь не омрачало ничто, но восторг влюбленности прошел, и начали появляться первые сложности, с которыми, впрочем, супруги успешно справлялись. С рождением ребенка все стало одновременно и лучше, и сложнее. К сентябрю 39-го года мальчику исполнилось всего четыре месяца, Эльза и Карл забыли, что такое спокойный сон ночью – мужчине сложно было представить, как его жена буде справляться с ребенком и домом одна, но она убеждала его, что все будет в порядке, а если ей станет совсем тяжело, она переедет жить к родителям, которые с рождением внука смягчились и стали относиться к браку дочери и своему зятю с гораздо большей теплотой. Карлу такой поворот событий казался нежелательным, но он понимал разумность таких мер. И все равно, все равно опасался, что в его отсутствие что-то произойдет, изменится.
Война в Польше шла своим чередом. С Бальдуром фон Ширахом, служившим в 39-ом в полку Великая Германия в звании лейтенанта. Ширах в вопросах быта отличался удивительной беспомощностью, и болезнь неизменно сопровождавшего рейхсюгендфюрера адъютанта, Фрица Висхофера, стала для него абсолютной катастрофой. Ширах страшно переживал за Фрица, слегшего с простудой, в воображении Бальдура превратившейся в острую форму не то пневмонии, не то туберкулеза, и по общему впечатлению всех его друзей и сослуживцев ощущал себя потерянным и очень несчастным, не сочувствовать ему было невозможно, и Карл, стараниями своего тестя (которые Эльза благоразумно скрыла от мужа) тоже оказавшийся в элитном полку, незаметно взял на себя заботу о герре Ширахе. Фриц Висхофер вскоре встал на ноги и, не дожидаясь окончательно выздоровления, с ревностным нетерпением тут же взвалил на себя все свои прежние обязанности, не забыв, впрочем, выразить Карлу искреннюю благодарность. Бальдур тоже был благодарен. За время вынужденного общения с Карлом он успел узнать всю его историю – а сам Карл и не заметил, как рассказал обо всем обаятельному лейтенанту, улыбку которого с детства привык видеть на фотографиях. Когда в июне 1940-го Шираха отозвали из армии обратно в Берлин, он спросил, не хочет ли Карл вернуться с ним вместе в звании, к примеру, его адъютанта. Несколько дней Карл колебался между патриотическим долгом и желанием быть ближе к семье, которое в конечном итоге победило. Он был рад вернуться, Эльза была рада его видеть, все опасения Карла рассеялись, как утренний туман под лучами солнца, когда на вокзале он обнял счастливо улыбающуюся ему жену.
А в августе вокруг фигуры рейхсюгендфюрера поднялся скандал, всплыли давние обиды, было высказано множество нелицеприятных обвинений. Ширах много курил тогда, пил коньяк, закусывал его шоколадом, получал за это бесконечные замечания от Фрица и только нервничал еще больше. Закончилось все тем, что Бальдура назначили гауляйтером Вены. Сам он вспомнил тогда о Карле, или напомнил Висхофер, ставший к тому моменту Карлу хорошим другом – этого Карл не знал, как не знал и, почему Рейнхард Гейдрих, не производивший впечатления человека склонного к состраданию и пониманию, согласился взять его в адъютанты к себе. Может быть, рассчитывал быстро уволить бывшего адъютанта своего приятеля, если что-то вдруг не понравится. Но Карл дорожил возможностью и дальше оставаться в Берлине и на службе старался показать себя лучшим образом. Гейдрих не был щедр на похвалы, но и никаких нареканий Карл не получал, а одно это уже позволяло думать, что со своими задачами он справлялся вполне успешно.
И вот теперь, бессовестно нарушая правила дорожного движения и обгоняя попадающиеся на пути машины, Карл вез в Управление вздорную девицу и надеялся, что это будет его с ней первая и последняя встреча.

Много спать оказалось очень правильным решением в среде Мариэльчиков, это добавляет в жизнь счастья и покоя. Не сделанная работа, правда, счастья и покоя лишают. С друго стороны степень несделанности в моем случае - это очень большая условность.
В квартире почему-то снова хаос - откуда берутся эти бумажки и пакеты все время? И надо уже уничтожить тумбочку.
На тумбочке рядом толстенный том на чешском о династии Прежмисловичей, рядом деревянная расческа и еще рядом палочка темного лорда. Вот и думай, что здесь происходит. Так выглядел бы прикроватный столик, если бы Тэта и Риддл поженились. Но нет.
Я добилась от Рэя в голове понимания и прочувствования. Всего-то и надо было убрать у него к чертям логику, сделать Гамлетом и добавить капельку Геббельса и тонкие нервные пальцы, которые так красиво ломаются. Больше порнографии! Зато мгновенно все встало на свои места, и одуванчики (о которых я, надо заметить, даже не помнила) обрели зашкаливающую важность. Наверное, моя проблема в том, что я не могу приписать женский мыслетекст нормальному мужику, мужик для этого должен быть странен. Надо пойти читать Микаэля для дальнейшего вгружения в состояние. Опять же, понятно мне стало и откуда там любовница-вейла (с таким типом психики странно, что она там была всего одна). Спасибо Б. ф. Шираху за цитату о том, что общение Гитлера с Геббельсом напоминало в большей степени совращение, чем что-либо другое, я совершенно зря забыла о том, что при прошлогоднем перечитывании игрока именно эта идея меня и зацепила. И очень уставшие от всего этого дети. И отсутствие возраста. И этическая картина, приносящая боль. Вообще все приносящее боль.
А хочется гулять под дождем, но меня бросили одну дома. И в кино со мной не пошли. Бу.
Елка смотрится невероятно концептуально: с одного бока (где на нее с форточки планирует кот) она совершенно лысая и похожа на скелет себя. Не елка, а парадокс Шредингера какой-то.
Много усталости, непроходящей такой. Уехать в феврале в теплые страны - это хорошая идея, мне кажется.

глупый день. все проспать. сходить до книжного. обрести сказку про песочного человечка и про потерянного фарфорового кролика. вернуться. час лечить больную улитку, купать и кормить. я самоотождествляюсь со всем несчастным и убогим. улитки, которые едят других улиток, ужасны.

А мироздание, кажется, против того, чтобы я в настоящий момент жизни производила какие-то осмысленные тексты, длиннее коротких постов.

Слушать хлопанье подъездной двери с пяти до девяти утра.

Не спать ночь.

Утро и Гейдрих Котик с похмельем.

Спать до середины дня.

Смотреть дурацкие мелодрамы.

Буквы в голове уже начинают роится, наверное, им нужно достичь концентрации.

Про Дракона, про си-диез и ре-диез, которые путаются между собой, хочется еще много про мужа, но непонятно как, про Карла... мысли останавливаются здесь.

Ее хочется уехать из Москвы, мартовской и чужой.

И в кино на "Холодное сердце".

И в театр.

А мне подарили бумажные "Семнадцать мгновений".

Хорошо и странно было вчера.

Сварила всякого смешного мыла (среди прочего - золотой зуб и мятный сэндвич), стремлюсь к завтрашнему дню, чтобы обрести новых ингредиентов.
Медленно, но верно заболеваю. Мое чешуйчатое читает мне вслух про Прагу, понимаю мало, но слушаю с удовольствием.
Мариончик познал СПА, теперь это Спа-Мариончик.
Проспали полдня. Он - в обнимку с котом, я - со свастикой.
Хочется еще мультиков.
Пытаюсь работать.
Тупезно.

Часть формальная:
Всех с наступившим новым годом. Всем всего.

Часть абстрактная:
Вернулись из уральских -20 в московские -2, идет пушистый снежок, пахнет дождем, жить хорошо. Кот - тварь и снова уничтожил все разумное и прогрессивное, Мышь мне радуется. Еще у меня теперь есть нотки, чтобы носить в ушах и на шее, Лунная соната (будь она неладна) - и сразу вспоминается, что надо ведь еще полстраницы разучить, а уже разученные три доработать, а впереди еще штук восемь, кажется, но там уже повторы.

Мама теперь умеет варить мыло. Я хочу делать мыльные торты и мыльные камни. Следующие несколько лет (от двух до пяти, как нам удалось установить за праздники) я буду дарить всем только мыло и ничего кроме мыла, муа-ха-ха.

Новый год дома - это прекрасно. Тихо, спокойно и очень правильно. Много любви, вдохновения и счастья. В Москве я гораздо более нервная и дерганная, слишком много объектов, требующих внимания. Дома можно расслабиться.

Грустный мелкий с кругами под глазами. Еще более грустный и странный брат, которого надо отправить к психологу, но объяснить ему это невозможно. Зато мама, папа и бабушка светлы и прекрасны. Обе две Ирины тоже. Никто этих людей не знает, никому это ни о чем не говорит, а я всех их люблю.

Катари мила и местами странна.

Сходили на Хоббита. А мне внезапно понравилось. Сказка про Дракона отделилась от Рейха и выросла в самостоятельную, спасибо этой ползучей ящерице, у которой зубы - мечи, когти - копья, а дыхание - пламя и смерть, и она впивается в пакетик. Дракон с нарциссизмом - это очень мило. Дракон в жидком золоте - это невероятный обвм. Надо сходить еще раз. Но Трандуил все равно похабен и провел детство в борделе (и требует какие-то камни, что белее света звезд, хотя Торин вроде бы не делал попыток жениться на Леголасе), а от атмосферы не осталось и следа. Зато - достижение! - я научилась воспринимать это все спокойно и светло радоваться тому, что есть (Дол Гулдур прекрасен, прекрасны залы гномов, волшебна гробница Короля-Чародея и девятки, высеченная в скале...). Саурон - это мертвая женщина из Супернатуралов, теперь я все знаю, там она точно также выходила из шкафа и было страшно. Зато совершенно не затянуто и интересно, потому что сюжет быстро перестает быть очевидным (тот факт, что я не помню книгу, тоже спасал).

Кот и пол за прошедшее с начала написания поста время были вымыты, теперь все пахнет сосной и спа-огурцами, а я хочу есть. Еды в доме, конечно же, нет.

Братец не поделился текиллой (мы не очень просили). Есть потребность восполнить недостаток алкоголя в организме в ближайшие дни в хорошей компании.

Хочется водить кому-нибудь странные сказочные модули. Дома мои мысли занимают положенные им места в голове.

Привезли килограмм черноплодной рябины. Счастье.

А в самолете разбили мою шкатулку и подаренный шарик. Одна подлежит починке, второй теперь концептуально дыряв. В Домодедово страшно швыряют вещи при выдаче багажа. Не летайте через Домодедово.

Таксист утром был галантен, разговорчив и мил, а московские пейзажи дышали мартом. Похолодания не обещают, а я первый раз в жизни радуюсь бесснежной зиме.