То, чего не было, где-то в Камбодже
Вырезки из "Колыбельной Трескового мыса", И. БродскийДухота. Человек на веранде с обмотанным полотенцем
горлом. Ночной мотылек всем незавидным тельцем,
ударяясь в железную сетку, отскакивает, точно пуля,
посланная природой из невидимого куста
в самое себя, чтоб выбить одно из ста
в середине июля.
Потому что часы продолжают идти непрерывно, боль
затухает с годами. Если время играет роль
панацеи, то в силу того, что не терпит спешки,
ставши формой бессоницы: пробираясь пешком и вплавь,
в полушарьи орла сны содержат дурную явь
полушария решки.
Духота. Неподвижность огромных растений, далекий лай.
Голова, покачнувшись, удерживает на край
памяти сползшие номера телефонов, лица.
В настоящих трагедиях, где занавес -- часть плаща,
умирает не гордый герой, но, по швам треща
от износу, кулиса.
***
Потому что поздно сказать "прощай"
и услышать что-либо в ответ, помимо
эха, звучащего как "на чай"
времени и пространству, мнимо
величавым и возводящим в куб
все, что сорвется с губ,
я пишу эти строки, стремясь рукой,
их выводящей почти вслепую,
на секунду опередить "на кой?",
с оных готовое губ в любую
минуту слететь и поплыть сквозь ночь,
увеличиваясь и проч.
Я пишу из Империи, чьи края
опускаются в воду. Снявши пробу с
двух океанов и континентов, я
чувствую то же почти, что глобус.
То есть дальше некуда. Дальше -- ряд
звезд. И они горят.
Лучше взглянуть в телескоп туда,
где присохла к изнанке листа улитка.
Говоря "бесконечность", в виду всегда
я имел искусство деленья литра
без остатка на' три при свете звезд,
а не избыток верст.
Ночь. В парвеноне хрипит "ку-ку".
Легионы стоят, прислонясь к когортам,
форумы -- к циркам. Луна вверху,
как пропавший мяч над безлюдным кортом.
Голый паркет -- как мечта ферзя.
Без мебели жить нельзя.
***
Сохрани на холодные времена
эти слова, на времена тревоги!
Человек выживает, как фиш на песке: она
уползает в кусты и, встав на кривые ноги,
уходит, как от пера -- строка,
в недра материка.
Есть крылатые львы, женогрудые сфинксы. Плюс
ангелы в белом и нимфы моря.
Для того, на чьи плечи ложится груз
темноты, жары и -- сказать ли -- горя,
они разбегающихся милей
от брошенных слов нулей.
Даже то пространство, где негде сесть,
как звезда в эфире, приходит в ветхость.
Но пока существует обувь, есть
то, где можно стоять, поверхность,
суша. И внемлют ее пески
тихой песне трески:
"Время больше пространства. Пространство -- вещь.
Время же, в сущности, мысль о вещи.
Жизнь -- форма времени. Карп и лещ --
сгустки его. И товар похлеще --
сгустки. Включая волну и твердь
суши. Включая смерть.
Иногда в том хаосе, в свалке дней,
возникает звук, раздается слово.
То ли "любить", то ли просто "эй".
Но пока разобрать успеваю, снова
все сменяется рябью слепых полос,
как от твоих волос".
***
Опуская веки, я вижу край
ткани и локоть в момент изгиба.
Местность, где я нахожусь, есть рай,
ибо рай -- это место бессилья. Ибо
это одна из таких планет,
где перспективы нет.
Тронь своим пальцем конец пера,
угол стола: ты увидишь, это
вызовет боль. Там, где вещь остра,
там и находится рай предмета;
рай, достижимый при жизни лишь
тем, что вещь не продлишь.
Местность, где я нахожусь, есть пик
как бы горы. Дальше -- воздух, Хронос.
Сохрани эту речь; ибо рай -- тупик.
Мыс, вдающийся в море. Конус.
Нос железного корабля.
Но не крикнуть "Земля!".
Можно сказать лишь, который час.
Это сказав, за движеньем стрелки
тут остается следить. И глаз
тонет беззвучно в лице тарелки,
ибо часы, чтоб в раю уют
не нарушать, не бьют.
То, чего нету, умножь на два:
в сумме получишь идею места.
Впрочем, поскольку они -- слова,
цифры тут значат не больше жеста,
в воздухе тающего без следа,
словно кусочек льда.