14:30-15:00- Ты знаешь, который час?
- Нет, а что? - Ракель растерянно заморгала, инстинктивно подтягивая одеяло выше, как будто бы ожидая, что отец попытается отнять его.
- За тобой приехали. Вставай и одевайся. Быстро!
Она никогда раньше не слышала, чтобы доктор Хандлозер, такой спокойный и правильный, говорил с ней таким тоном, но именно этот приказной и очень резкий тон казался настоящим, таким естественным - словно человек, стоящий перед ней, наконец-то вел себя так, как ему всегда хотелось. Она зажмурилась, надеясь, что происходящее исчезнет, как плохой сон: ведь ее отец не мог...
- Ты слышишь меня, Ракель?
Конечно же, мог. На дворе сороковой год, Нюрнбергские законы приняты три года назад, вчера отец прямо сказал ей, что их семья находится в очень сложном положении, вчера обергруппенфюрер Гейдрих наглядно подтвердил его слова. Как должен быть разыгран сюжет классической трагедии о выборе между честью и жизнью в двадцатом веке?
Девушка села на кровати.
- Папа, ты ведь слышал вчера, как... - язык не поворачивался произнести простое и слишком уж откровенное "как я кричала", она поджала губы, глубоко вздохнула и закончила: - Что происходило?
- У нас нет времени на разговоры! - герр доктор взял ее за плечо и попытался силой поднять на ноги, после Гейдриха его руки казались слабыми, почти бессильными, Ракель мельком удивилась этой перемене восприятия, стряхнула руку отца.
- Я никуда не пойду, пока ты мне не ответишь. Пока ты не объяснишь мне, почему я должна куда-то ехать! - она сорвалась на крик и расплакалась. - Он снова сделает со мной что-нибудь ужасное, папа, я не хочу, не могу, понимаешь, не могу! - она с силой ударила отца сжатыми кулачками в грудь, он поймал ее за запястья. Доктор пытался говорить спокойно, но его голос дрожал.
- Девочка, послушай меня, я понимаю, что заставляю тебя делать неприятные, жуткие вещи, но это наш единственный шанс.
- Я не хочу быть ни чьим единственным шансом! Почему я? Почему?!
Ракель знала ответы на эти вопросы, они звучали в ее голове, гулкие и обреченные, похожие на удары колокола в какой-нибудь русской опере, но больше всего сейчас она хотела услышать от кого-то, кто старше и умнее, что она ошибается, что можно уйти, отдать всю эту ненужную ответственность кому-нибудь другому, снова стать просто семнадцатилетней девочкой, ходить в консерваторию и не думать, не вспоминать об этом коротком знакомстве с очень взрослым и очень страшным миром смерти и войны, где бесконечно и оглушительно звучит тема рока.
Доктор Хандлозер снова взял дочь за плечи, легонько встряхнул ее.
- Когда вернешься, будешь плакать сколько угодно, а сейчас одевайся и поезжай в РСХА. Я не рискну предположить, что будет, если ты сейчас откажешься. Я боюсь и за тебя тоже, Ракель, поверь мне... - последние слова, сказанные с елейными, прочувственными интонациями, заставили ее зло рассмеяться.
- Нет, папа, обо мне ты не думаешь.
Девушка поднялась с кровати, не обращая внимания на присутствие отца, стянула через голову ночную рубашку, покачиваясь подошла к комоду, достала и надела нижнее белье, открыла дверцу шкафа, не глядя достала блузку, черную юбку до колена, которую обычно надевала на экзамены, скрепила волосы взятой с туалетного столика заколкой.
- Я готова. Он прислал машину?
- Тебя ждут внизу.
- Отлично, - у нее почти получилось изобразить невозмутимость, только в конце фразы Ракель по-детски жалобно всхлипнула и посотрела на отца укоризненно. - Только маме не говори ничего, и Марте тоже. Надеюсь, что вернусь скоро.