от первого лица- Что она хочет? – почему-то русский язык звучит красиво, только если это поэзия или классическая литература, обычная речь на слух совершенно ужасна, напоминает вороний грай, такая же неприятная и резкая. Хозяйка дома обращается ко мне, а я, хотя когда-то и начинала учить русский, не понимаю ни слова в этом карканья. Приходится спрашивать Карла, скучающего возле противоположного конца длинного деревянного стола, занимающего всю… как это называется? Светлицу? Горницу?
- Она спрашивает, - Карл поднимает глаза от книги, которую читает – интересно, он ее с собой привез или здесь нашел что-то? Они вообще здесь умеют читать? – жена ли вы герру оберстгруппенфюреру.
Женщина, немолодая, в теле, но, если смотреть объективно, красивая той естественной, живой красотой, которая мне никогда не была понятна, смотрит на меня, вытирая о передник испачканные мукой руки. И почему-то мне кажется, что она смеется надо мной.
- Скажите ей, что… - я запинаюсь, поняв вдруг, что больше всего мне хочется попросить Карла ответить этой Оксане, что я действительно Его жена. Как будто это что-то изменит или даст мне какое-то внутреннее оправдание, право находиться здесь не на положении любимой игрушки, а как равной Ему. Господи, о чем я думаю? Здесь меня злит все: холод, огромные, в мой рост сугробы, отсутствие фортепиано, бесконечные совещания местного штаба, тот факт, что Гейдрих спит с этой женщиной. Он спит с ней, а потом приходит ко мне, и от него пахнет чужим потом, мукой и удовольствием. С ней ему хорошо, с ней он может разговаривать по часу и больше, сидя в этой самой комнате. Я не понимаю, о чем они говорят – проклятый русский язык! – но никогда не слышала от него таких интонаций, никогда не видела, чтобы он слушал меня с таким вниманием. Это называется ревность, я знаю, я читала об этом в книжках, которые были в той, прошлой жизни. Ни за что бы не подумала… Я обрываю собственные мысли на этом моменте, потому что не хочу знать, до чего могу додуматься в итоге. – Скажи ей, что это не ее дело!
Карл, чуть заметно улыбаясь (время от времени мне кажется, что он слишком хорошо понимает все, что происходит у меня в голове), произносит несколько фраз, обращаясь к Оксане. Она смеется приятным гортанным смехом. Если бы не этот жуткий язык, ее голос звучал бы красиво, такой низкий и немного хриплый. Интересно, поет ли она? Раньше я была уверена, что в России поют совершенно все – народные песни, которые герр Мельжинский давал мне слушать на пластинках, в мои четырнадцать совершенно очаровали меня, и верилось тогда, что люди, их сочинившие, все как один музыкальны, обладают слухом и голосом. Жаль, что настоящая Россия оказалась совершенно не похожа на волшебную страну, существовавшую в моем воображении.
- Оксана спрашивает, будете ли вы пирог с капустой, - эту ее реплику я, задумавшись, пропустила мимо ушей. Пироги, которые она готовит, Ему тоже нравятся. Была бы я толще в полтора раза и пекла бы такие же, поменяло бы это что-то между нами? С другой стороны меня ужасает сама мысль о том, что можно жить так, в глухой деревне, где даже нет фортепиано (пришлось вырезать клавиши на краю столешницы, чтобы я могла заниматься хотя бы так), целыми днями убирать и готовить, растить детей, которые тоже проведут свою жизнь в этой деревне… Нет, и думать об этом не хочу. Что бы там ни происходило, себя я люблю такой, какая я есть.
- Нет, не буду, - хотела бы я, чтобы получалось отвечать не мрачно и обиженно, а с благородным достоинством. Я смотрю в глаза женщине и к своему ужасу вижу в них понимание и сочувствие. Я веду себя отвратительно и знаю об этом, а она все равно улыбается мне, как неразумному ребенку, и разве что по голове не гладит. Пару лет назад я была бы до слез благодарна человеку, который так отнесся бы ко мне, а сейчас только тихо бешусь. Интересно, если взять со стола какие-нибудь их документы, карты и подбросить ей в комнату… Господи, о чем я думаю?!