Из дневника Ракель:
читать дальше11 июня 1940 г.
Третий день в Берлине. Мама тяжело перенесла поездку и вот уже три дня не встает. Сидела с ней сегодня утром, она говорит, что завтра мы обязательно пойдем гулять, что ей очень хочется посмотреть город. Она всегда так говорит, когда плохо себя чувствует.
Мне не нравится здесь. Повсюду алые флаги с черным крестов, и выглядят они зловеще. Народ, который живет под таким флагом, не может не быть агрессивным. Еще все здесь говорят хоть и по-немецки, но непривычно и странно, речь очень режет слух. Нет бесконечного «милая фройляйн», как будто говорят не с тобой, а с кем-то безликим, абстрактным. Неуютно и неприветливо.
В Швейцарии было убийственно спокойно, как будто это страна, в которой ничего не происходит никогда. Похоже на мертвую застоявшуюся воду. А здесь водоворот, в котором все: ветки, какая-то утварь, тонущие люди. Полгода назад я видела по телевизору запись проходившего в Берлине парада, так вот, когда я иду по улице, мне кажется, что тротуар вздрагивает, как будто рядом со мной все время марширует колонна военных.
А военные здесь действительно повсюду. Все, как один, высокие, красивые, в черной форме и очень наглые. Видимо, действительно считают себя расой господ. Непонятная мне теория: как можно оценивать не конкретных людей, а группы? Неужели они действительно верят в то, что пишут в немецких газетах?
25 июня 1940 г.
Завтра я иду на вступительный экзамен в консерваторию столицы Рейха. Как странно звучат эти новые названия, которые здесь дали всему: улицам, учреждениям, людям… Кажется, во мне говорит австрийский консерватизм, но все равно не понимаю, зачем придумывать что-то новое взамен уже существующего, если речь идет о словах, зачем переименовывать улицы и города? Герр Мельжинский рассказывал, что в России после Революции тоже переименовали совершенно все, есть в этом что-то невежественное и варварское. Но я не о том… К нам в гости приходил старый знакомый отца, если я правильно поняла, когда-то он был дедушкиным учеником, послушал, как я играю (мне кажется, я все забыла, хоть и занималась постоянно), и сказал, что мне нужно поступать в консерваторию. В Люцерне консерватории не было, только школа, а в Женеву или Берн одну меня родители не согласились отпустить, вот и пропало почти два года. Страшно боюсь и волнуюсь. Когда мы заканчивали музыкальную школу, я была совершенно уверена, что поступлю куда угодно без малейших проблем, а сейчас вот боюсь. Долго отговаривала папу звонить дяди Герману (он, как только услышал про экзамены, сказал, что непременно ему позвонит и попросит замолвить за меня словечко), не хочу поступать куда-то по протекции, хотя, кажется, немецкая система только по этому принципу и работает.
26 июня 1940 г.
Играла прелюдию ми-минор Шопена, тринадцатую сонату Бетховена и два этюда, Листа и Мошковского. Похвалили технику, отметили необычный интонационный рисунок. Интересно, здесь считается, что это хорошо или плохо? В музыкальной школе за свободное прочтение произведения и попытку вложить что-то свое нас нещадно критиковали, а я, оказывается, успела забыть о том, что в учебных заведениях нужно свято соблюдать абсолютную академичность исполнения, и играла, как с герром Мельжинским. Буду надеяться, что это был комплимент. В конце концов, нельзя же все время вести двойную музыкальную жизнь. Как только села за инструмент, тут же перестала нервничать и думать о чем-то кроме музыки. После завтра будет еще гармония, в четверг – чтение с листа, а в следующий вторник – сольфеджио, но это все уже не страшно. Результаты объявят через три недели, когда закончатся все прослушивания. Три недели буду волноваться и просить Марту печь лимонный пирог мне в утешение.