как мы оказались сами во всем виноваты. началоПрошло три недели. Сломанный нос зажил, осталась только тоненькая красная полоска, пересекающая горбинку, сошли жуткие синяки под глазами, в течение почти десяти дней превращавшие Ракель в жутковатую пародию на Пьерро из итальянской комедии дель арте. Девушка все это время провела, не выходя из дома, и была рада вернуться, наконец, к занятиям в консерватории. О причинах ее отсутствия никто деликатно не спрашивал – ситуация была достаточно красноречивой. Всю последнюю неделю она сдавала материал по пропущенным занятиям, каждый из преподавателей попытался убедить ее, что можно обойтись и без этого, они ведь отлично знают, как хорошо она учится… Но девушка настаивало – ей нужно было занять чем-то время и мысли, сольфеджио, музыкальная литература и основы композиции как нельзя лучше подходили для этих целей. Ракель старалась не вспоминать о том, что происходило в те шесть дней: ей было непонятно, как относиться к этому и что об этом думать, как будто не хватало кусочков мозаики для того, чтобы понять произошедшее, понять Гейдриха и себя. Но все закончилось, он пообещал не беспокоить ее больше – и можно было убедить себя, что ничего просто не было.
В среду она пришла в консерваторию к одиннадцати утра – на это время была назначена репетиция в концертном зале. Нужно было снова начинать готовиться к отчетному концерту, репетировать с оркестром. В тесном коридорчике возле входа в зал для исполнителей Ракель встретил герр Бреккер, ее преподаватель.
- Дорогая моя, ну, наконец-то! – мужчина тепло улыбнулся ей, но в светло-голубых, удивительно ясных для пожилого человека, читалась тревога. – Занятий сегодня не будет, ты уже знаешь?
- Не будет? – Ракель удивленно моргнула. – Но почему?
- Ох, я думал, они позвонили тебе… Говорили, что собираются… - герр Бреккер всегда терялся, когда случалось что-то непредвиденное или ему приходилось стать участником какого-нибудь конфликта. Он потер руки, как будто пытаясь согреть холодные пальцы, внимательно посмотрел на девушку. В следующую секунду он прочитал в глазах Ракель искренний и совершенно безумный ужас: девушка мгновенно представила себе, что все, о чем она так старательно забывала, все же не прошло бесследно, им должны были позвонить из гестапо, ее и родителей ждет концентрационный лагерь… - Боже мой, девочка моя, не пугайся так! Ничего страшного не произошло, - она шумно выдохнула и рассмеялась.
- Я… Господи! - Ракель провела ладонью по лицу, почувствовала, как заледенели ладони, сжала руки в кулаки, водя большим пальцем по фалангам остальных, грея. – Я уже представила… Так что случилось?
- Герр директор и герр заведующий обратили внимание на твою отчетную программу.
- А! – испуг в глазах девушки тут же сменился вызовом. – Им, вероятно, не нравится Чайковский, да? Вы уже что-то говорили мне об этом вчера…
- Именно. Они хотят поговорить с тобой. Мы можем сейчас выбрать тебе какое-нибудь другое произведение и сразу сказать об этом, так будет гораздо лучше…
- Нет.
- Ракель, милая, ты же понимаешь… - Герр Бреккер устало вздохнул — накануне он уже попытался поговорить со своей любимой ученицей о том, что было бы неплохо заменить Первый концерт Чайковского, который она последние два месяца разучивала с энтузиазмом, временами начинающим напоминать фанатизм, на что-нибудь более патриотичное, но понимания не встретил. Девушка заявила, что смешивать музыку и политику — кощунство, а те, кто этого не понимает, просто дураки. Раньше ей была не свойственна такая резкость, но за последние несколько месяцев она очень сильно изменилась, а в словах и действиях все более явно сквозила отчаянность. Мужчина прекрасно видел, что в жизни Ракель происходит что-то странное, но, как и все вокруг, старался не замечать того, что грозило обернуться большими неприятностями. Видел он и то, что силу и спокойствие Ракель находила только в музыке, поэтому по-человечески не хотел, чтобы столь любимую ей концертную программу меняли, но понимал, что это все же неизбежно.
- Не хочу ничего понимать, - капризно поджала губы она. – Если мы не будем заниматься, я пойду домой. С вашего позволения, - любая попытка ограничить ее или как-то на нее повлиять воспринималась девушкой враждебно, вот сейчас она злилась на герра Бреккера. Все бесконечно хотели и требовали от нее чего-то, и никто не пытался хотя бы спросить, чего хочет она.
- Не надо сердиться, девочка, - мужчина взял ее за руку. – Все можно решить, ты же знаешь. А сейчас нам нужно пойти к директору.
- Вы говорит со мной, как с ребенком! – Ракель недовольно нахмурилась. – Думаете, у директора я скажу что-то другое?
Герр Бреккер вздохнул снова.
- Я надеюсь, что ты поведешь себя разумно.
Она только передернула плечами и переложила портфель с нотами из правой руки в левую.
- Во сколько меня ждет герр директор?
Мужчина несколько секунд не отрывал обеспокоенного взгляда от в момент ставшего бледным и решительным лица Ракель, она смотрела на него зло и обиженно. Он укоризненно покачал головой, взглянул на часы-брегет, которые носил в кармашке жилета.
- Нас уже ждут. Пожалуйста, дорогая, не делай глупости. Я понимаю, что тебе неприятно и обидно.
- Нет, - она вдруг посмотрела на него очень грустно и серьезно. – Не понимаете, - и, стуча каблуками, пошла в основной коридор, из которого можно было попасть в холл, а оттуда – на лестницу, ведущую к кабинетам администрации, герр Бреккер последовал за ней – девушка шла слишком быстро для того, чтобы он успевал за ней, а подниматься по лестнице в его годы и вовсе было тяжело. На лестничной площадке между этажами мужчина на минуту остановился – наверху хлопнула дверь, Ракель, не дожидаясь его, вошла в кабинет директора. Герр Бреккер беспокоился за девочку, но слишком хорошо понимал, что не сможет ей ничем помочь, пока она так упорно сопротивляется. Он поднялся наверх, негромко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. В кабинете он увидел стоящую, вытянувшись в струнку, Ракель, на бледном лице с сжатыми в тонкую линию губами, казалось, видны были только широко распахнутые темные глаза. Мужчина вдруг понял, что девочка вот-вот расплачется.
- Фройляйн Хандлозер, поймите, мы ни в коем случае не хотим как-то ограничивать вас, но сейчас такое непросто время, а ваша концертная программа... она... как бы это по-лучше сказать... - заведующий фортепианным отделением, невысокий мужчина с козлиной бородкой в старомодном пиджаке, неизменным украшением которого являлся аляповатый носовой платок, торчащий из кармана, старательно подбирал вежливые обтекаемые формулировки. Директор не вмешивался в разговор, логично ожидая, что сейчас девушка просто согласится с их доводами и на этом дискуссия будет исчерпана. В конце концов — как вообще кому-то в здравом уме в 1940 году может прийти в голову играть на публике не немецкую музыку? Ракель Хандлозер всегда была в консерватории на особом положении: она действительно демонстрировала выдающиеся способности, а кроме того, когда она поступала, директору позвонил сам рейхсмаршал Геринг, пожелавший удостовериться, все ли в порядке у дочери его давнего друга. Девушка молчала, смотрела в окно и выстукивала пальцами правой руки по ладони левой рваный ритм, портфель с нотами лежал на стуле, стоящем напротив места директора, на который она сама так и не села.
- Я не понимаю, - после долгой паузы заговорила Ракель звенящим голосом, не оборачиваясь к собеседникам, - какое отношение к вашему непростому времени имеет музыка, - такие слова можно было бы счесть глупостью, улыбнуться наивности девушки, но сказано это было слишком вызывающе.
- Фройляйн, вы собираетесь играть Чайковского. На концерте будут члены партии, возможно, высокопоставленные. Это будет... - заведующий отделение запнулся, вопросительно посмотрел на директора, как будто ища поддержки и неуверенно закончил. - ...как минимум невежливо.
- Фройляйн, либо вы меняете программу и играете то, что наше министерство культуры одобряет, либо вы просто не будете участвовать в концерте. Надеюсь, так более понятно? - утомленный бессмысленным разговором подвел итог директор, резко захлопнув лежавший перед ним журнал и смерив девушку строгим взглядом поверх узких очков.
Ракель впервые за все время беседы посмотрела прямо сначала на директора, потом на двух других участников.
- Да, - в кабинете на секунду повисла оглушительная тишина. - Я подумаю, до свидания.
Она вышла из кабинета, не дожидаясь ничьего ответа, аккуратно закрыла за собой дверь, услышав за спиной возмущенное «Да что она себе позволяет?!», устало вздохнула и пошла в гардероб, где оставила перед несостоявшимся занятием свою верхнюю одежду. Ракель чувствовала себе очень странно: с одной стороны она прекрасно понимала, что все сказанное — вещи разумные, и лучше прислушаться к словам директора и заведующего отделением, лучше для всех: для консерватории, для нее самой, для ее семьи. Но за два десятка прошедших дней осени что-то в ней как будто сломалось, и бесконечная разумная осторожность в действиях словах и даже мыслях стала казаться чем-то отвратительным и лживым. Если за одно то, что ты играешь Чайковского, эти люди могут обвинить тебя в измене Родине, то какая уже разница, и не честнее ли просто быть собой?
Ракель надела пальто, забрала портфель с нотами и пошла к выходу из здания консерватории. Проходя в холле мимо группки девушек с хорового отделения, она услышала смешки и перешептывания, неизменно сопровождавшие ее с того дня, когда Рейнхард Гейдрих решил поздравить ее с успешным выступлением. Девушка замерла, пораженная абсурдностью мысли, неожиданно пришедшей ей в голову: ведь Гейдрих же может все!
Первый концерт Чайковского, над которым она билась все лето — слушала сотни раз запись, играла фортепианную партию, но никак не могла понять, о чем это произведение, - осенью, наконец, открылся ей. Музыка, которую традиционно исполняли мужчины, требовала мужских рук — или хотя бы участия мужчины в работе над ней. Общаясь с Гейдрихом и играя с ним, Ракель поняла и прочувствовала произведение, хотя это стоило ей очень много, и сейчас она не готова была менять его ни на что другое. Всего на секунду она задумалась, к каким последствиям может привести то, что она собиралась сделать, испуганно прикусила губу. В висках пульсировала кровь, а в голове играла музыка Чайковского. Ракель забрала из гардероба пальто, оделась, почти выбежала из консерватории и поспешила в сторону дома.
To be continued…